Уильям Фолкнер - Рассказы
III
Считается, что на войне воюют. По-серьезному. И никаких дурацких шуток война с людьми не шутит. Но, может быть, оно не всегда так получается. Может быть, все вышло так, как оно вышло, потому что эти трое — Сарторис, Спумер и собака — были настроены слишком серьезно. Может быть, слишком большая серьезность невыносимо раздражает вершителей истории. А я впервые увидел Сарториса, когда поехал к знакомому сержанту-оружейнику — это было весной, под вечер, как раз накануне падения Камбрэ.{7} Они, вершители судеб, дали эскадрилью Спумеру и его собаке за год до этого и тогда же послали туда Сарториса.
Патрульные машины второй смены уже поднялись, а остальные пилоты, да и солдаты наземного обслуживания, куда-то уехали, скорее всего в Амьен, — и на аэродроме почти никого не было. Мы с сержантом сидели у входа в ангар на пустых бочках из-под горючего, и вот я увидел, как кто-то высунул голову из-за двери офицерской столовой и глянул — в одну сторону, в другую — немного воровато и очень внимательно. Это был Сарторис, и он высматривал собаку.
— Собаку? — спросил я. И сержант рассказал мне эту составленную по кусочкам историю: его собственные наблюдения, разговоры в солдатской столовой и вечерний треп покуривающих трубки механиков — жуткие в своем абсолютном всеведении разговоры нижних чинов.
Уезжая с аэродрома, Спумер где-нибудь запирал свою собаку, но ему приходилось выискивать все новые места, потому что Сарторис находил ее и выпускал. Это была необычайно смышленая собака, потому что если Спумер уезжал в штаб, она оставалась на аэродроме и рылась в помойке за солдатской столовой, явно предпочитая ее офицерской. Но если Спумер отправлялся в Амьен, то собака, как только ее освобождали, трусила к амьенскому шоссе — и возвращалась потом в капитанской машине.
— А зачем мистер Сарторис ее выпускает? — спросил я, — Спумеру что — не нравится ее любовь к кухонным отходам?
Но сержант не слушал. Он заглядывал, вытянув шею, за ворота ангара, и, посмотрев туда, я увидел Сарториса. Он подходил к последнему в ряду ангару — все с тем же чуть вороватым и настороженным видом — и вскоре скрылся в ангаре.
— Что за ребячество? — спросил я.
Сержант посмотрел на меня. Потом отвернулся.
— Он хочет узнать, куда уехал Спумер.
Немного помолчав, я спросил:
— Так это все из-за той девушки, да?
Сержант даже не посмотрел на меня.
— Можно, конечно, ее и так называть. Наверно, сколько-то их здесь еще осталось.
Я помолчал. Сарторис вышел из ангара и скрылся в соседнем.
— А может, их теперь и нигде нет? — спросил я.
— Может, вы и правы, сэр. В войну им трудно приходится.
— Ну, а эта? — спросил я. — Она-то кто?
И сержант рассказал мне. Они содержали кабачок — он называл его пабом — какая-то старая карга и эта, сарторисовская. Кабачок был где-то на задворках Амьена, и офицеры туда не ходили. Возможно, поэтому Спумер с Сарторисом и произвели там такой фурор. Я узнал от сержанта, что и английские и французские солдаты живо интересовались борьбой, развернувшейся в кабачке, горячо обсуждали подробности и даже делали ставки — кто на командира, а кто на самого зеленого новичка из его эскадрильи. «Ну, сами понимаете, — сказал сержант, — ведь оба офицеры, и все такое».
— Они что — шуганули от нее солдат? — спросил я.
Сержант не смотрел на меня. — Много у нее было солдат?
— А то вы их не знаете, таких? — спросил сержант. — Война ведь, сами понимаете.
Вот она какая была. Из таких. Сержант сказал, что они даже в родстве не состояли — старуха и эта, сарторисовская. Он говорил, что Сарторис покупал ей тряпки и драгоценности; известно, впрочем, какие драгоценности можно купить в Амьене. А Сарторис-то, может, их и вообще в армейской лавке покупал — ему ведь тогда было чуть-чуть только за двадцать. Я видел письма, которые он посылал тетке: подросток из Харроу{8} мог так писать; подросток, впрочем, пожалуй, все же лучше писал бы. А вот Спумер, тот, видимо, обходился без подарков. «Спумер-то капитан, — сказал сержант. — Так, может, поэтому. А может, потому что Кавалер».
— Может быть, — сказал я.
Вот, значит, какай она была. И она, нацепив грошовые драгоценности, подаренные Сарторисом, разносила пиво и вино французским и английским солдатам где-то на задворках Амьена, а Спумер, используя свое служебное положение, обманывал ради нее и с ней Сарториса: назначал его в караул, чтобы он не мог уехать с аэродрома, и запирал собаку, которая могла обнаружить обман. А Сарторис, верша доступное ему мщение, выпускал собаку, чтобы она полакомилась плебейскими помоями.
Он вошел в наш ангар — высокий парень с бесцветными глазами и с лицом, которое могло быть и радостным и угрюмым, и вот только несерьезным оно наверняка никогда не бывало.
— Привет, — сказал он.
— Привет, — сказал я. Сержант начал было вставать.
— Сидите, — сказал Сарторис. — Мне ничего не нужно — Он двинулся в глубь ангара. Там валялся всякий хлам бочки из-под горючего, пустые ящики, картонные коробки. Сарторис вовсе не казался смущенным, ему, видно, и в голову не приходило стыдиться своего мальчишеского занятия.
Собака сидела в одном из ящиков. Она вылезла — огромная рыжевато-коричневая зверюга с короткой лоснящейся шерстью; Фолленсби говорил, что если бы не знаки отличия да регалии, Спумер был бы точь-в-точь на нее похож. Она не торопясь двинулась к выходу из ангара и, чуть скосив на меня в воротах глаза, отправилась прямиком к солдатской столовой. Вскоре она скрылась. Сарторис повернулся, подошел к дверям офицерской столовой и тоже скрылся.
А потом вернулся вечерний патруль. Пока машины заходили на посадку и, приземлившись, подруливали к ангарам, на территорию аэродрома въехал легковой автомобиль, остановился у офицерской столовой, и из него вылез Спумер.
— Глядите, — сказал сержант. — Он сейчас вроде как бы и сам не заметит, что делает. Как бы это и не он даже вовсе.
Он шел вдоль линии ангаров: высокий, грузный, на ногах — зеленые гетры. Он не видел меня, пока не свернул к нашему ангару. На секунду, на почти незаметное мгновение он замешкался, потом вошел, чуть скосив на меня в воротах глаза.
— Здрасьте, — сказал он брюзгливым фальцетом.
Сержант уже стоял. Я не заметил, чтобы Спумер хотя бы покосился, хотя бы мимолетно глянул в глубь ангара, но он не пошел дальше.
— Сержант, — сказал он.
— Да, сэр, — сказал сержант.
— Сержант, — сказал Спумер, — вы получили новые хронизаторы?
— Да, сэр. Их прислали две недели назад. Они уже все установлены на машины.
— Конечно. Конечно. — Спумер повернулся; он опять чуть скосил на меня глаза, потом медленно пошел вдоль линии ангаров и скрылся.
— Глядите, — сказал сержант. — Он ни за что не пойдет туда, если заметит, что мы на него смотрим.
Мы продолжали следить за Спумером. Он снова появился — вышел из-за последнего ангара и двинулся к солдатской столовой; теперь он шел быстро. Потом опять скрылся, завернув за угол. Через секунду мы снова его увидели — он волочил за загривок слегка упирающуюся, равнодушную псину. «Тебе не место здесь, — сказал он. — Это солдатская столовая».
IV
В то время я еще не знал, что произошло потом. Сарторис рассказал мне об этом позже, когда все уже кончилось. Сначала он не был уверен — только чутье подсказывало ему, что его предают; чутье да косвенные улики. Спумер, например, назначал его дежурным по аэродрому (хотя пилоты не несут этой службы), и Сарторис не мог отлучиться вечером в Амьен, а собака, которую он находил и выпускал, в такие дни спотыкающимся галопом бежала к амьенскому шоссе.
А потом что-то произошло. Тогда я узнал только, что Сарторис выпустил собаку и, увидев, как уверенно она бежит по амьенскому шоссе, плюнул на дежурство, попросил у кого-то мотоцикл и уехал в Амьен. Часа через два собака вернулась и отправилась прямиком к солдатской столовой, а вскоре приехал и Сарторис — в грузовике, который вел французский солдат в холщовом комбинезоне. В кузове грузовика был навален чей-то домашний скарб (тогда уже началась эвакуация Амьена) и груда железа, оставшаяся от мотоцикла. Француз и рассказал, как Сарторис погнался за собакой и на всем ходу влетел в кювет.
Но в то время еще никто не знал, что же все-таки произошло. Я, правда, довольно ясно представлял себе — даже до сарторисовского рассказа, — что случилось, в Амьене. Я представлял себе, как он вошел в эту комнатенку, полную французских солдат, и старухи (которая, видимо, разбиралась в чинах; в орденах-то, по крайней мере, наверняка) попыталась не пустить его на жилую половину. И вот я представил себе: он стоит там, разъяренный, сбитый с толку, немой (он не знал ни одного французского слова), стоит, возвышаясь над ухмыляющимися, ростом ему по грудь, французскими солдатами, не понимая их и подозревая, что они над ним смеются. «Так и было, — рассказывал он мне. — Хоть не в открытую, а смеялись. Я, значит, стою там и знаю, что он у нее, наверху, и оба мы знаем, что если я ворвусь к ним и выволоку его из постели и расшибу ему башку, то меня не только разжалуют, а из армии ко всем чертям погонят — за то, что я вторгся — в нарушение союзнических соглашений — на чужую территорию без соответствующих полномочий».
