Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Это убило Эрнесту. Она обманулась в своих упованиях, к трагедии ее собственного неудачного и безрадостного замужества прибавилось горестное сознание, что она, мать, стала жертвой ужасного заблуждения. Хуже всего было то, что на нее одну легла вся тяжесть ответственности за катастрофу, а брат, кардинал, и сестра Серафина лишь донимали ее упреками. Утешением могло ей служить только отчаяние аббата Пизони, испытавшего двойной удар: крушение патриотических надежд и неудачу с супружеством, за которое он так ратовал. Однажды утром Эрнесту нашли в постели — похолодевшую, белую. Поговаривали о разрыве сердца; но и одних огорчений было довольно: ведь страдала она нестерпимо, затаенно, без жалоб, как страдала всю жизнь. Прошло уже около года с тех пор, как Бенедетта, выйдя замуж и отказывая своему мужу, все же оставалась в его доме, желая уберечь мать от удара, каким стала бы для той скандальная огласка. Между тем Серафина, тетка Бенедетты, обнадеживала ее возможностью расторжения брака и уговаривала припасть к стопам его святейшества. Серафине удалось уговорить племянницу с помощью своего исповедника, иезуита отца Лоренцо, которого она, по совету окружающих, сделала духовником Бенедетты вместо аббата Пизони. Отец иезуит — ему едва исполнилось тридцать пять лет — был человек степенный и учтивый, с ясным взором и неотразимой настойчивостью. Бенедетта решилась на развод только после смерти матери. Тогда же она возвратилась в палаццо Бокканера, в комнату, где родилась она сама, где только что угасла ее мать. Молодая женщина сразу же возбудила процесс о расторжении брака, начав о первой инстанции, с кардинала-викария, ведающего римской епархией. Поговаривали, будто контессина отважилась на этот шаг лишь после тайной аудиенции у папы, который выразил ей свое благоволение. Прада угрожал вначале, что в судебном порядке принудит жену вернуться под супружеский кров. Потом, вняв мольбам своего отца, старика Орландо, удрученного всей этой историей, он удовольствовался тем, что предоставил дело на рассмотрение отцов церкви; графа приводили в совершенное бешенство утверждения истицы, будто брак не был осуществлен из-за неспособности мужа. Римский церковный суд считает этот весьма откровенный довод достаточно убедительным. Адвокат консистории, Морано, авторитет которого в римском суде был очень высок, не удосужился упомянуть в своей докладной записке, что единственной причиной неспособности мужа явилось сопротивление жены; вокруг этого щекотливого вопроса, столь деликатного, что установить истину не представлялось возможным, развернулись дебаты: и та и другая сторона, прибегая к латыни, сообщала интимные подробности супружеской жизни и призывала в свидетели друзей, слуг, оказавшихся очевидцами столкновений, происходивших между супругами за время их недолгого сожительства. Решающим оказалось заключение, подписанное двумя акушерками: обследовав молодую женщину, они засвидетельствовали, что девственность ее не нарушена. Кардинал, ведавший римской епархией, передал дело на рассмотрение Соборной конгрегации, и это было первой удачей Бенедетты; так обстояло дело теперь, и контессина ждала окончательного решения конгрегации, надеясь, что расторжение церковного брака послужит неопровержимым аргументом в пользу расторжения брака гражданского. Поселившись в тех же леденящих покоях, где недавно в безропотном отчаянии скончалась ее мать, Бенедетта вернулась к жизни, какую вела в годы девичества; она обнаруживала невозмутимое спокойствие и стойко хранила верность предмету своей страсти, ибо поклялась принадлежать одному только Дарио, да и то лишь тогда, когда священник благословит их союз перед богом.
Случилось так, что за полгода до этого, после смерти отца и денежного краха, который вконец разорил Дарио, он также поселился в палаццо Бокканера. Продав, по совету Прада, виллу Монтефьори какой-то финансовой компании за десять миллионов, князь Онофрио и не подумал благоразумно сберечь эти десять миллионов у себя в кармане, а поддался той спекулятивной лихорадке, какою был охвачен весь Рим; он даже начал играть на повышение, скупая собственные земли, и в результате чудовищного краха, потрясшего весь город, разорился дотла. Окончательно прогорев, запутавшись в долгах, князь продолжал тем не менее с улыбкой прогуливаться по Корсо, как подобает красавцу мужчине, который всегда на виду; но тут приключилось несчастье: он упал с лошади и умер, а год спустя его вдова, все еще прекрасная Флавия, сумевшая среди полного разорения спасти новенькую виллу и сорок тысяч франков ренты, нашла себе великолепного мужа, хотя и десятью годами моложе ее: швейцарец Жюль Лапорт, бывший сержант папской гвардии, затем комиссионер по торговле реликвиями, стал маркизом Монтефьори, ибо в придачу к жене он, по особому указу паны, приобрел и титул. Княгиня Бокканера снова сделалась маркизой Монтефьори. Тогда-то оскорбленный кардинал Бокканера и потребовал, чтобы его племянник Дарио поселился у него, в скромных комнатах второго этажа. В сердце этого праведника, казалось бы умершего для света, таилась фамильная гордость и нежность к хрупкому юноше, последнему в роде, само существование которого позволяло лелеять надежду, что одряхлевший ствол может еще дать молодые побеги. Впрочем, кардинал не был против брака Дарио и Бенедетты, которую любил с такою же отеческой нежностью; высокомерная и горделивая уверенность в их благочестии заставила кардинала, принявшего обоих под свое покровительство, презреть гнусные сплетни, которые распространяли в свете приятели графа Прада с тех пор, как двоюродные брат и сестра поселились под одною кровлей. Донна Серафина оберегала Бенедетту, а кардинал оберегал Дарио, и в сумрачном безмолвии пустынного и огромного дворца, не раз обагренного кровью, пролитой в трагических стычках, жили только они вчетвером; страсти теперь дремали, эти четверо были единственными уцелевшими обитателями старого мира, готового вот-вот рухнуть в преддверии мира нового.
Аббат Пьер Фроман внезапно очнулся от гнетущего сна; голова у него была тяжелая; он огорчился, увидев, что день клонится к вечеру. Потом поспешно взглянул на часы: они показывали шесть. Пьер рассчитывал отдохнуть самое большее час, но, сраженный неодолимой усталостью, проспал почти семь. И даже проснувшись, продолжал лежать на кровати, разбитый, словно потерпел поражение, хотя борьба еще и не началась. Откуда же это ощущение полного бессилия, это беспричинное уныние, трепет сомнения, которое, неведомо почему, овладело им во время сна и убило юношеский энтузиазм, переполнявший его поутру? Была ли эта внезапная душевная слабость вызвана мыслями о роде Бокканера? Смутные, тревожащие образы, являвшиеся Пьеру во мраке сновидений, продолжали томить его; он был словно напуган своим пробуждением в незнакомой комнате, охвачен безотчетным страхом перед неведомым. События казались ему теперь лишенными смысла, непонятно было, чего ради Бенедетта написала виконту Филиберу де Лашу и просила известить Пьера, что в конгрегацию Индекса поступил донос на его книгу. Почему молодая женщина была заинтересована в том, чтобы автор явился в Рим и попытался оправдаться? Почему она была столь любезна, что предложила ему остановиться у них в доме? Вообще Пьер был изумлен, что он, чужестранец, очутился здесь, на этой постели, в этой комнате, в этом палаццо, и прислушивается к великому безмолвию смерти, царящему вокруг. Так он лежал, разбитый телесно, с пустой головой, и точно внезапное прозрение нашло на него: он понял, что многое от него ускользало, что за всей видимой простотою событий таилась какая-то сложность. Но то было лишь внезапное озарение, подозрительность улетучилась, он быстро вскочил, встряхнулся, считая, что единственной причиной трепетного страха и растерянности, которых он теперь стыдился, были унылые сумерки.
Пьеру захотелось встряхнуться, и он прошелся по комнатам. Они были просто, почти бедно обставлены разнородной мебелью красного дерева, какая была в употреблении в начале века. Ни на кровати, ни на окнах и дверях не было занавесей. Перед креслами, на голом полу, покрытом красной краской и навощенном, расстелены были коврики для ног. И при виде этой холодной, мещанской наготы аббату вспомнилась его детская комната у бабушки, в Версале, где во времена Луи-Филиппа она держала бакалейную лавочку. Но вот среди ребячески наивных и дешевеньких гравюр, которые украшали стены, его внимание привлекла висевшая над кроватью старинная картина. То было едва озаренное сумеречным светом изображение женщины, сидящей на каменной приступке у порога большого сурового дома, откуда ее, видимо, изгнали. Бронзовые створки двери только что захлопнулись навеки, и женщина сидела, закутавшись в простое белое покрывало, а на тяжелых гранитных ступенях валялась грубо вышвырнутая ей вдогонку и разбросанная как попало одежда. Босая, с обнаженными руками, она горестно прятала лицо в судорожно сжатых ладонях, и оно тонуло в рыжеватом золоте чудесных волос. Какое неведомое горе, какой отчаянный стыд, какое чудовищное падение хотела скрыть эта отверженная, видимо, всем пожертвовавшая во имя любви, отверженная, чья участь терзала душу, не давала покоя? Чувствовалось, что она и в несчастье молода и прекрасна, хотя на плечах у нее лохмотья; но тайна окружала и эту женщину, и ее страсть, и вероятные невзгоды, и вероятные прегрешения. Если только она не была попросту безликим символом всего, что трепещет и рыдает пред извечно запертой дверью в неведомое. Пьер так долго глядел на картину, что как будто стал различать черты лица этой женщины, лица возвышенно страдальческого и чистого. Но то был обман зрения; просто картина много времени оставалась заброшенной, сильно потемнела, и священник невольно задавал себе вопрос, какому неизвестному мастеру могло принадлежать это столь глубоко взволновавшее его изображение. Тут же, на соседней стене, висела мадонна с бесцветной улыбкой, скверная копия холста восемнадцатого столетия, которая не вызвала у него ничего, кроме досады.
