Карел Чапек - Рассказы из одного кармана (сборник)
— Не знаю, — смущенно ответил свидетель. — Цвет, кажется, черный. Но, в общем, я не заметил, потому что, когда произошло несчастье, я как раз обернулся к приятелю: «Смотри, говорю, каковы мерзавцы: сбили человека и даже не остановились».
— Гм… — недовольно буркнул Мейзлик. — Это, конечно, естественная реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили номер машины. Просто удивительно, до чего не наблюдательны люди. Вам ясно, что виноват шофер, вы правильно заключаете, что эти люди мерзавцы, а на номер машины вы — ноль внимания. Рассуждать умеет каждый, а вот по-деловому наблюдать окружающее… Благодарю вас, господин Кралик, я вас больше не задерживаю.
Через час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта Ярослава Нерада.
— Дома, — ответила хозяйка квартиры. — Спит.
Разбуженный поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на полицейского. «Что же я такое натворил?» — мелькнуло у него в голове.
Полицейскому, наконец, удалось объяснить Нераду, зачем его вызывают в полицию.
— Обязательно надо идти? — недоверчиво осведомился поэт. — Ведь я все равно уже ничего не помню. Ночью я был немного…
— Под мухой, — понимающе сказал полицейский. — Я знаю многих поэтов. Прошу вас одеться. Я подожду.
По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о небесных знамениях и о многих других вещах; только политике были чужды оба. Так, в дружеской и поучительной беседе они дошли до полиции.
— Вы поэт Ярослав Нерад? — спросил Мейзлик. — Вы были очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил Божену Махачкову?
— Да, — вздохнул поэт.
— Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая, закрытая, цвет, количество пассажиров, номер?
Поэт усиленно размышлял.
— Не знаю, — сказал он. — Я на это не обратил внимания.
— Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, — настаивал Мейзлик.
— Да что вы! — искренне удивился Нерад. — Я никогда не замечаю подробностей.
— Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? — иронически осведомился Мейзлик.
— Так, общее настроение, — неопределенно ответил поэт. Эту, знаете ли, безлюдную улицу… длинную… предрассветную… И женская фигура на земле… Постойте! — вдруг вскочил поэт. — Ведь я написал об этом стихи, когда пришел домой.
Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета, конверты, измятые клочки бумаги.
— Это не то, и это не то… Ага, вот оно, кажется. — И он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом наизнанку конверте.
— Покажите мне, — вкрадчиво предложил Мейзлик.
— Право, это не из лучших моих стихов, — скромничал поэт. — Но, если хотите, я прочту.
Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:
Дома в строю темнели сквозь ажур,Рассвет уже играл на мандолине.Краснела дева.В дальний СингапурВы уносились в гоночной машине.Повержен в пыль надломленный тюльпан.Умолкла страсть. Безволие… Забвенье.О шея лебедя!О грудь!О барабан!И эти палочки —Трагедии знаменье!
— Вот и все, — сказал поэт.
— Извините, что же все это значит? — спросил Мейзлик. — О чем тут, собственно, речь?
— Как о чем? О происшествии с машиной, — удивился поэт. — Разве вам непонятно?
— Не совсем, — критически изрек Мейзлик. — Как-то из всего этого я не могу установить, что «июля пятнадцатого дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии». Обо всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить, нет ни слова. Да-с.
— Все это внешние факты, сырая действительность, — сказал поэт, теребя себя за нос. — А поэзия — это внутренняя реальность. Поэзия — это свободные сюрреалистические образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен проникнуться читатель. И тогда он поймет, — укоризненно закончил Нерад.
— Скажите пожалуйста! — воскликнул Мейзлик — Ну, ладно, дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут говорится? Гм… «Дома в строю темнели сквозь ажур…» Почему в строю? Объясните-ка это.
— Житная улица, — безмятежно сказал поэт. — Два ряда домов. Понимаете?
— А почему это не обозначает Национальный проспект? — скептически осведомился Мейзлик.
— Потому, что Национальный проспект не такой прямой, — последовал уверенный ответ.
— Так, дальше: «Рассвет уже играл на мандолине…» Допустим. «Краснела дева…» Извиняюсь, откуда же здесь дева?
— Заря, — лаконически пояснил поэт.
— Ах, прошу прощения. «В дальний Сингапур вы уносились в гоночной машине»?
— Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, — объяснил поэт.
— Он был гоночный?
— Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался. Словно спешил на край света.
— Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в Сингапур, боже мой?
Поэт пожал плечами.
— Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.
— А какое отношение имеют к этому малайцы? А?
Поэт замялся.
— Вероятно, машина была коричневого цвета, — задумчиво произнес он. — Что-то коричневое там непременно было. Иначе откуда взялся бы Сингапур?
— Так, — сказал Мейзлик. — Другие свидетели говорили, что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же верить?
— Мне, — сказал поэт. — Мой цвет приятнее для глаза.
— «Повержен в пыль надломленный тюльпан», — читал далее Мейзлик. — «Надломленный тюльпан» — это, стало быть, пьяная побирушка?
— Не мог же я так о ней написать! — с досадой сказал поэт. — Это была женщина, вот и все. Понятно?
— Ага! А это что: «О шея лебедя, о грудь, о барабан!» Свободные ассоциации?
— Покажите, — сказал, наклоняясь, поэт. — Гм… «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки…» Что бы все это значило?
— Вот и я то же самое спрашиваю, — не без язвительности заметил полицейский чиновник.
— Постойте, — размышлял Нерад. — Что-нибудь подсказало мне эти образы… Скажите, вам не кажется, что двойка похожа на лебединую шею? Взгляните.
И он написал карандашом «2».
— Ага! — уже не без интереса воскликнул Мейзлик. — Ну, а это: «о грудь»?
— Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей, не так ли?
— Остаются барабан и палочки! — взволнованно воскликнул полицейский чиновник.
— Барабан и палочки… — размышлял Нерад. — Барабан и палочки… Наверное, это пятерка, а? Смотрите, — он написал цифру 5. — Нижний кружок словно барабан, а над ним палочки.
— Так, — сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру «235». — Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?
— Номер? Я не заметил никакого номера, — решительно возразил Нерад. — Но что-то такое там было, иначе бы я так не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы думаете?
Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.
— Я на минутку, — сказал Мейзлик. — Зашел только сказать вам, что это действительно было авто номер двести тридцать пять.
— Какое авто? — испугался поэт.
— «О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки!» — одним духом выпалил Мейзлик. — И насчет Сингапура правильно. Авто было коричневое.
— Ага! — вспомнил поэт. — Вот видите, что значит внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих стихотворения? Теперь-то вы их поймете.
— В другой раз! — поспешил ответить полицейский чиновник. — Когда у меня опять будет такой случай, ладно?
Происшествия с паном Яником
Пан Яник, о котором пойдет речь, это не доктор Яник из министерства, не тот Яник, что застрелил землевладельца Ирсу, и даже не торговый посредник Яник, который прославился тем, что ему удались подряд триста двадцать шесть карамболей, а пан Яник, глава фирмы «Яник и Голечек, оптовая торговля бумагой и целлюлозой. Это вполне добропорядочный господин, только невысокого роста. Когда-то он ухаживал за барышней Северовой, а расстроившись после неудачного сватовства, так никогда и не женился; словом, во избежание недоразумений, речь пойдет о Янике по прозванию Оптовик.
Так вот, значит, этого пана Яника впутали в сыскные дела совершенно случайно, когда он отдыхал где-то на Са́заве; в то время искали Ружену Регнерову, убитую ее женихом Индржихом Баштой; облив труп керосином, он сжег его да и закопал в лесу. Хотя Башту в убийстве уличили, но ни трупа, ни костей его жертвы найти не могли; уже девять дней блуждали жандармы по лесам, где Башта показывал им различные места; сыщики рылись и копали, но нигде ничего не обнаружили. Было ясно, что обессилевший Башта или сам запутался, или рассчитывает выиграть время. Этот Индржих Башта происходил из состоятельной семьи, но, скорее всего, акушер во время родов как-то повредил ему голову; словом, после этого у парня «колесиков не хватало» — такой он был чудной и распутный малый. Ну вот, девять дней водил Башта жандармов по лесам, сам бледный, как привидение; глаза бегают, веки дрожат от ужаса — страх глядеть, да и только. Жандармы таскались за ним по черничным кустам и болотам, от злости только что не кусались, а про себя думали: «Ну ладно, бестия, мы тебя изведем — все равно пощады запросишь!» Башта, едва переставлявший ноги от изнеможения, порою валился на землю и хрипел: «Вот здесь, здесь я ее закопал!»
