Александр Дюма - Кавказ
Да, мы находились на Востоке, — правда, на северном, но он отличается от южного одними только костюмами: нравы и обычаи были одни и те же.
Муане первый почувствовал это, стукнувшись головой о дверь нашей комнаты; она была, видно, рассчитана на десятилетнего ребенка.
Я вошел первый и с некоторым беспокойством осмотрелся кругом. Почтовые станции, на которых мы останавливались, были мало меблированы; но они все же имели деревянную скамью, деревянный стол да два деревянных стула.
В нашей комнате вместо мебели была одна только гитара на стене. Словно какой-то испанский мечтатель занимал до нас это жилище и, не имея денег, чтобы заплатить за помещение, оставил в вознаграждение хозяину диковинную для него мебель, которую последний, вероятно, хранил для будущего кизлярского музея.
Мы обратились за разъяснением к мальчику лет пятнадцати, для которого, без сомнения, была сделана эта дверь и который стоял перед нами в черкеске, украшенной патронами, и с кинжалом за поясом; но он ограничился лишь пожатием плеч, как-будто желая сказать: «с какой стати это вас так интересует?»
— Гитара висит там потому, что ее туда повесили.
Пришлось удовлетвориться этим довольно туманным объяснением. Тогда мы спросили его, на чем мы будем трапезничать, на чем сидеть и на чем спать.
Он указал на пол и, утомленный нашей назойливостью, удалился вместе со своим братом, мальчиком семи-восьми лет, за поясом которого висел кинжал, длиннее его самого, и который бросал на нас дикие взгляды из-под косматой черной папахи.
Их уход заставил нас побеспокоиться о нашем будущем. Не это ли столь восхваляемое восточное гостеприимство? Вдруг вблизи оно совсем иное, как и почти все в этом мире?
В эту минуту мы заметили нашего казака, стоявшего за дверью, но согнувшегося так, что мы с трудом могли видеть его лицо, которое совершенно было бы от нас закрыто, если бы он держался прямо.
— Что тебе надо, брат? — спросил его Калино[43] с той кротостью, которая свойственна русским, когда они говорят с низшими.
— Я хотел сказать генералу, — отвечал казак, — что полицмейстер сейчас пришлет ему мебель.
— Хорошо, — сказал Калино.
Казак сделал пируэт на пятках и удалился. Достоинство наше требовало принять эту новость холодно и смотреть на такое внимание полицмейстера только как на следствие исполнения им его прямых обязанностей.
Теперь, любезные читатели, вы, конечно, смотрите вокруг меня и ищете генерала, не правда ли?
Генерал этот — я.
Поясню, как я им стал.
В России все зависит от чина: это слово означает степень положения в обществе и, мне кажется, происходит от китайского. Сообразно вашему чину поступают с вами или как с презренной тварью, или как с важным господином.
Внешние признаки чина состоят из галуна, медали, креста и звезды. Носят в России звезду только генералы. Мне сказали перед отъездом из Москвы:
— Странствуя по России, там, где не найдете ни куска хлеба в гостиницах, ни одной лошади на почтовых станциях, ни одного казака в станицах, прицепите какой-нибудь знак отличия — или в петлице, или на шее.
Подобная рекомендация мне показалась смешной, но я скоро убедился не только в ее пользе, но и в необходимости. Поэтому я повесил на мой костюм русского ополченца испанскую звезду Карла III, и тогда, действительно, все переменилось: видя меня, спешили не только удовлетворить мои желания, но и даже предупреждать их. Поскольку в России за немногими исключениями одни только генералы могут носить какую-нибудь звезду, то меня величали генералом, не зная даже, какая на мне звезда.
Моя подорожная, составленная совершенно особенным образом, и открытый лист от князя Барятинского, разрешавший брать на всех военных постах приличный конвой, заставили всех тех к кому я обращался, думать, что они имеют дело с военной властью. Правда, меня принимали за французского генерала, но так как русские в общем симпатизируют французам, то все шло чудесно.
На каждой почтовой станции ее начальник, почти всегда урядник, подходя ко мне, вытягивался, подносил руку к своей папахе и говорил: «Господин генерал, на станции все обстоит благополучно», или: «На посту все в порядке». На это я кратко отвечал по-русски: хорошо. И казак уходил удовлетворенный.
На всех станциях, где мне давали вооруженный конвой, я приподнимался в тарантасе или привставал в стременах, приветствуя по-русски: «Здорово ребята!».
Конвой отвечал хором: «Здравия желаем, ваше превосходительство!»
После этого казаки, никогда не требуя вознаграждения и получая с признательностью за сделанные ими двадцать или двадцать пять верст крупным галопом один или два рубля за потраченный ими порох или водку, оставляли «мое превосходительство», столь же довольное ими, сколь они оставались довольны «моим превосходительством». Вот почему казак счел нужным доложить генералу, что полицмейстер пришлет мебель.
Действительно, через десять минут на телеге привезли мебель и приказали отвести столько комнат в доме, сколько мы пожелали бы занять. До этого наш молодой хозяин, довольно невежливый как я уже заметил, дал только одну комнату — ту, что с гитарой. При виде же мебели, присланной полицмейстером, и выслушав его приказание, отношение хозяина к нам совершенно переменилось. Меблировка состояла теперь уже из трех скамеек, предназначенных для сна, из трех ковров заменивших тюфяки, из трех стульев, о назначении которых я считаю лишним говорить и из одного стола. Недоставало только поставить что-нибудь на этот стол.
Мы послали нашего молодого татарина купить яиц и курицу, а пока открыли походную кухню и вытащили оттуда сковородку, кастрюлю, тарелки, вилки, ложки и ножики. Чайный прибор состоял из стаканов и одной скатерти, которой каждый из нас вытирал пальцы и губы.
Мы были богаты тремя скатертями и, понятно, не упускали случая их стирать.
Посланец возвратился с яйцами, но без курицы и предложил нам взамен ее то, что почитают повсюду на Кавказе, — превосходного барана. Я не отказался, тем более, что мне представился случай отведать шашлыка.
Еще в Астрахани мы посетили одно армянское семейство; несмотря на бедность, нам предложили стакан кизлярского вина и даже шашлыка. Я нашел вино приятным, а шашлык отменным.
Поскольку я путешествую для собственного удовольствия, то если встречаю хорошее блюдо, тотчас выведываю секрет его изготовления, чтобы обогатить этим кулинарную книгу, которую давно задумал. Я спросил рецепт шашлыка.
Какой-нибудь эгоист хранил бы этот рецепт в тайне, — я же снабжу вас, любезные читатели, и рецептом шашлыка; последуйте ему и будете вечно благодарить меня за подарок.
Возьмите кусок баранины (филейную часть, если сможете достать), нарежьте его на куски величиной с грецкий орех, положите на четверть часа в чашку вместе с луком, уксусом и щедро посыпьте солью и перцем. Через четверть часа приготовьте жаровню.
Маленькие куски баранины наденьте на железный или деревянный вертел и поворачивайте его над жаровней до тех пор, пока мясо изжарится. Вы увидите, что это отличная вещь: по крайней мере ничего лучшего я не едал во время своего путешествия.
Если маленькие куски баранины останутся всю ночь в маринаде, или если вы их надолго сняли с вертела, добавьте к ним еще сумаху[44], и тогда шашлык будет совсем на славу. Но если у вас не хватает времени или нет сумахи, то можно обойтись и без сумахи.
Кстати, если нет и вертела или вы странствуете по стране, где не имеют понятия о вертеле, то этот прибор отлично заменяется ружейным шомполом. На протяжении всего путешествия шомпол карабина постоянно служил мне вместо вертела, и я не заметил, чтобы эта унизительная для шомпола роль повредила достоинству оружия, частью которого он являлся.
В Мингрелии я выучился делать шашлык другим способом, о чем расскажу в соответствующей главе этой книги.
Я принялся жарить шашлык, а Муане и Калино, в ведении которых состояли предметы сервировки, накрывали на стол. В это время от городничего, узнавшего о моем прибытии, принесли свежего масла, двух молодых кур и четыре бутылки старого вина. Я велел поблагодарить городничего и сказал, что нанесу ему визит тотчас после обеда.
Масло и куры были отложены для завтрака на следующий день. Но бутылка старого вина за обедом кончила свое существование: мне нечего ее жалеть, — благословенье неба было с нею.
По окончании обеда я взял Калино с собою в качестве переводчика и, оставив Муане, занятого рисованием портрета с семилетнего парня с его кинжалом, или лучше сказать, кинжала с его семилетним парнем, отважно пустился по болоту, где грязь была по колена. Это была главная улица Кизляра.
