Альберто Моравиа - Конформист
Но он решил найти в библиотеке сообщение о событии, происшедшем столько лет назад, вовсе не для того, чтобы успокоиться. Его беспокойство, так и не улегшееся окончательно за все эти годы, никогда не было связано с материальными последствиями случившегося. Он переступил порог библиотеки для того, чтобы проверить, какие чувства вызовет у него известие о смерти Лино. По своей реакции Марчелло смог бы судить, остался ли он прежним мальчиком, одержимым своей роковой ненормальностью, или стал новым человеком, совершенно нормальным, таким, каким хотел быть, и каким, по его убеждению, был.
Он испытал необыкновенное облегчение и, возможно, не просто облегчение, а изумление, увидев, что сообщение на пожелтевшей бумаге, напечатанное семнадцать лет назад, не вызвало в его душе сколько-нибудь заметного отклика. Он подумал, что с ним произошло то же самое, что с человеком, долгое время носившем на глубокой ране повязку: наконец он решается снять бинты и вместо шрамов с удивлением обнаруживает гладкую чистую кожу, без каких бы то ни было следов. Найти заметку в газете, подумалось ему, было все равно что снять повязку, и бесчувственность в данном случае означала выздоровление. Как ему удалось выздороветь, сказать он бы не мог. Но несомненно, что дело было не только во времени. Многим он был обязан самому себе, своему сознательному стремлению в течение всех этих лет покончить со своей ненормальностью, стать таким, как все.
Как бы устыдившись, он оторвал взгляд от газеты и, уставившись в пустоту, заставил себя думать о смерти Лино, чего до сих пор всегда инстинктивно избегал. Газетная заметка была написана в обычном стиле хроники, и этим могли объясняться безразличие, равнодушие, испытанные Марчелло при ее чтении. Но события, восстановленные в памяти, были яркими и зримыми и, значит, были способны вызвать в его душе прежний страх, если он еще сохранился. Поэтому, покорно следуя за памятью, которая, словно неумолимый и беспристрастный поводырь, повела его во времени вспять, Марчелло мысленно проделал тот же путь, что когда-то ребенком: первая встреча с Лино на бульваре; желание иметь пистолет; обещание Лино; посещение виллы; вторая встреча с Лино; педерастические приставания шофера; Марчелло целится; Лино, стоя на коленях у кровати, кричит, театрально раскинув руки: "Убей меня, Марчелло… пристрели как собаку!"; Марчелло стреляет, словно повинуясь; мужчина падает на кровать, чуть приподнимается и замирает, завалившись на бок. Исследуя происшедшее деталь за деталью, Марчелло заметил, что равнодушие, с которым он воспринял газетную заметку, укрепляется и растет. В самом деле, он не только не испытывал ни малейших угрызений совести, но ее неподвижную поверхность не всколыхнули даже чувства сострадания, обиды или отвращения по отношению к Лино, чувства, которые так долго были для Марчелло неотделимы от этого воспоминания. Короче говоря, он ничего не ощущал, и душа его была столь же безучастна перед этим далеким воспоминанием, как импотент, лежащий рядом с обнаженным, вызывающим желание женским телом. Марчелло радовало собственное безразличие — несомненный знак того, что между мальчиком, которым он был, и молодым человеком, которым стал, не было никакой связи, даже косвенной, даже самой слабой. Закрывая папку и вставая из-за стола, Марчелло снова подумал, что и вправду стал другим, и, хотя память его была в состоянии механически воспроизвести то, что произошло в далеком октябре, на самом деле все его существо, до самых потаенных уголков, об этом уже забыло.
Не спеша он подошел к стойке и сдал папку библиотекарше. Затем, держась в излюбленной своей манере, сдержанно, с чувством меры и сознанием собственной силы, вышел из читального зала и стал спускаться по лестнице в вестибюль. Выйдя на залитую светом улицу, он подумал, что ни газетная статья, ни воспоминание о смерти Лино не вызвали никакого отклика в его душе, и тем не менее недавнее воодушевление прошло. Марчелло припомнил ощущение, возникшее у него, когда он листал страницы старой газеты: словно под снятыми бинтами оказалась зажившая рана. Он подумал, что под гладкой кожей, возможно, тлеет прежняя инфекция в форме скрытого, невидимого нарыва. Предположение его было верно, и в этом Марчелло убедило не только то, что облегчение, испытанное им, когда он увидел, что смерть Лино ему безразлична, было мимолетным, но и то, что легкая, мрачноватая меланхолия, подобно прозрачной траурной вуали, отделяла его от реальности. Словно воспоминание о случившемся с Лино, хотя оно и растворилось в мощной кислоте времени, заволокло необъяснимой тенью все его мысли и чувства.
Неторопливо шагая по многолюдным, залитым солнцем улицам, Марчелло пытался сравнить себя тогдашнего, каким он был семнадцать лет назад, с собой нынешним. Он вспомнил, что в тринадцать лет был мальчиком робким, несколько женственным, впечатлительным, безалаберным, наделенным воображением, пылким и страстным. Теперь же, в тридцать лет, он ничуть не отличался робостью, а напротив, был совершенно уверен в себе, превратился в настоящего мужчину по своим вкусам и манерам, спокойного, чрезмерно аккуратного, бесстрастного, почти лишенного воображения, прекрасно владеющего собой. Кроме того, он вспомнил, что прежде в душе его, обуреваемой самыми разнообразными чувствами, царили сумбур и неразбериха. Теперь душевный мир его был ясен, хотя что-то в нем погасло, а скудость и твердость немногих принципов и убеждений сменили былую сумятицу и изобильность чувств. Раньше он был склонен к откровенности и несдержан, порою попросту переходя все границы. Теперь был замкнут, всегда ровен, молчалив и, хотя его нельзя было назвать скучным, веселостью не отличался. Но самым приметным знаком происшедших с ним за семнадцать лет перемен было исчезновение своеобразного избытка жизненных сил, вызывавшегося тем, что в нем кипели необычные и, вероятно, ненормальные инстинкты. Теперь на смену излишеству пришла серая мертвящая нормальность. Он опять подумал, что только случай помешал ему уступить желаниям Лино, и, разумеется, на его поведение — а держался Марчелло с шофером кокетливо и по-женски деспотично — повлияла не только детская продажность, но и неосознанные скрытые наклонности. Теперь же Марчелло действительно был как все. Он остановился перед зеркальной витриной магазина и долго рассматривал свое отражение, стараясь судить о себе со стороны, объективно и беспристрастно: да, в самом деле, он был как все. В сером костюме со строгим галстуком, высокий, хорошо сложенный. Смуглое лицо, аккуратно причесанные волосы, темные очки. Он вспомнил, как в университете вдруг с радостью обнаружил, что по крайней мере около тысячи молодых людей одевались, разговаривали, думали, вели себя, как он. Сейчас, вероятно, эта цифра выросла до миллиона. Он — нормальный человек, подумалось ему со злым, горьким удовлетворением, в этом не было никаких сомнений, хотя он не смог бы сказать, как произошла эта перемена.
Внезапно он вспомнил, что у него кончились сигареты, и зашел в табачную лавку в галерее на пьяцца Колонна. Он подошел к прилавку и попросил свои любимые сигареты. В тот же самый момент трое других посетителей потребовали ту же марку, и продавец быстро выложил на мраморный прилавок перед четырьмя мужчинами, протягивавшими деньги, четыре одинаковые пачки, и четыре руки забрали их одинаковым жестом. Марчелло заметил, что взял пачку, помял ее и разорвал точно так же, как и трое остальных. Вместе с тем он обратил внимание, что двое положили пачку в маленький внутренний карман пиджака. И наконец, один из троих, едва выйдя из лавки, остановился и прикурил сигарету от точно такой же, как и у Марчелло, серебряной зажигалки. Эти наблюдения вызвали в его душе почти сладострастное удовлетворение. Да, он был как другие, он был как все. Как те, что покупали сигареты той же марки и делали те же жесты, что и он; как те, что оглядывались вслед женщине, одетой в красное, когда она проходила мимо, и разглядывали ее мощные ягодицы, обтянутые тонкой материей. Хотя в последнем случае его поведение диктовалось скорее подражанием, нежели сходством вкусов и наклонностей.
Низенький и уродливый продавец газет шел навстречу Марчелло с пачкой газет под мышкой, размахивая одним экземпляром и выкрикивая с такой силой, что у него наливалось кровью лицо, одну, непонятную, фразу, где все же можно было разобрать слова "победа" и "Испания". Марчелло купил газету и внимательно прочел крупно набранный заголовок: в войне в Испании франкисты снова одержали победу. Он прочел эту новость с явным удовольствием, что, кстати, указывало на его полную, абсолютную нормальность. Он видел, как война родилась из первого лицемерного заголовка: "Что происходит в Испании?" Потом она ширилась, разрасталась, превращаясь в столкновение не только военное, но и идейное. И он постепенно заметил, что относится к происходящему с особым чувством, совершенно лишенным политических или моральных оценок (хотя подобные соображения часто приходили ему на ум), похожим на отношение восторженного болельщика, поддерживающего одну команду против другой. С самого начала он хотел, чтобы победил Франко, думая об этом без ожесточения, но настойчиво и постоянно, словно эта победа должна была подтвердить истинность и правоту его вкусов и взглядов не только в сфере политики, но и во всех других. Возможно, и тогда, и сейчас он желал победы Франко из любви к симметрии, подобно тому, как люди, обставляя дом, заботятся о том, чтобы мебель была выдержана в едином стиле. Ему казалось, что эта симметрия прослеживается в событиях последних лет, в том, как постепенно усиливались ясность и важность происходящего: сначала приход фашизма к власти в Италии, потом в Германии, затем война в Эфиопии, потом в Испании. Такое развитие событий было Марчелло приятно, он и сам не знал почему, может быть, потому, что было легко разглядеть в нем некую высшую логику, а умение распознать ее давало ощущение уверенности и собственной непогрешимости. С другой стороны, подумал он, складывая газету и убирая ее в карман, было очевидно, что он убежден в правоте дела Франко не из-за политических или пропагандистских соображений. Его убежденность возникла сама по себе, как возникает она у людей простых и невежественных. Словом, из воздуха, в том смысле, как принято говорить, что идея носится в воздухе. Марчелло поддерживал Франко, как поддерживало его множество простых людей, которые знали об Испании очень мало, а то и вообще не знали ничего, они с трудом читали заголовки газет и были необразованны. Но они поддерживали Франко из симпатии, поступая при этом необдуманно, нелогично, иррационально. О том, что эта симпатия носилась в воздухе, можно было сказать, лишь говоря метафорическим языком. Ибо в воздухе носятся обычно цветочная пыльца, дым из труб домов, пыль, свет, но не идеи. Источники этой симпатии были запрятаны глубже, и это еще раз доказывало, что его нормальность не была поверхностной, не была чем-то сознательным и преднамеренным, не опиралась на какие-то воображаемые причины и мотивы, а носила характер инстинктивный и почти физиологический, определялась верой, которую Марчелло разделял с миллионами других людей. Он составлял единое целое с народом и обществом, в котором ему приходилось жить, он не был одиночкой, ненормальным, безумцем, он был одним из них, братом, гражданином, соратником. И это, после того как он долго боялся, что убийство Лино отделит его от остального человечества, было в высшей степени утешительно.
