Элиза Ожешко - Хам
Городишко был маленький, но все-таки город, а не деревня, — и ее тянуло туда. Во время службы в костеле можно было разглядывать публику, а потом — походить по лавкам, полюбоваться на витрины, посмеяться, услышать что-нибудь забавное или любопытное. Отправляясь туда, она надевала свое городское платье, брала молитвенник, пухлый от вложенных между его страницами поздравительных открыток, полученных ею когда-то на именины. Ее городской наряд в деревне ни у кого не вызывал восхищения, но на молитвенник многие поглядывали с интересом и уважением. При виде его и Ульяна становилась приветливее к невестке, сидевшей с нею рядом в телеге, и глаза Филиппа, останавливаясь по временам на этой черной книжечке с золотым обрезом, принимали серьезное и задумчивое выражение. Увидев молитвенник в первый раз в руках Франки, Авдотья всплеснула руками и воскликнула:
— Вот счастливая! Значит, ты по книжке молиться можешь? Великую милость тебе господь оказал!
И даже Алексей, когда как-то раз вез ее в костел вместе со своей женой, увидев молитвенник, присмирел, перестал подшучивать над Франкой и, в знак уважения к ней, подложил побольше сена на то место в телеге, где она сидела.
Но никого эта книжка не интересовала так, как Павла. Беря ее в руки, он всякий раз первым делом сдувал с нее пыль, кончиками пальцев стирал оставшиеся пылинки и, сев к столу, медленно, бережно открывал ее, перелистывал, водя глазами по печатным строчкам, порой блаженно улыбаясь, порой с безмолвным огорчением покачивая головой. Так он способен был созерцать страницу добрых полчаса, а потом, глубоко вздохнув, благоговейно клал книжку на самое почетное место в избе — на красный ольховый шкафчик, между лампой и блестящим жестяным самоваром.
И вот однажды, когда Франка, вернувшись из костела, по обыкновению, небрежно бросила молитвенник на стол и, болтая и смеясь чему-то, ходила по хате, Павел, не отрывая глаз от книжки, сказал:
— Франка… Знаешь что… Я давно хочу тебя попросить…
Франка была в прекрасном настроении, потому что этим утром, когда она бродила в городе по рынку, какой-то господин в хорошей шубе — должно быть, приказчик из соседнего имения — указал на нее другому и сказал: «Вот смазливенькая, шельма!» А другой, пожилой, — наверное, эконом, — кивнул головой: «Да, бабенка ничего себе». Этот подслушанный ею короткий разговор очень порадовал Франку. Вдобавок она на двенадцать грошей, оставшихся после покупки круп и соли, купила себе на лотке карамелек и сейчас, свернувшись клубочком на лавке, грызла их, как белка. На слова мужа она ответила дружелюбно, даже с нежностью:
— Для тебя, Павелко, я все на свете сделаю…
— Ну, коли ты такая добрая, — так сделай милость, научи меня читать.
Франка в первую минуту остолбенела от удивления, но затем ее удивление сменилось приливом гордости. Вот что значит родиться в хорошей семье! Была бы она из простонародья, так разве она умела бы читать! Что ж, ладно, она выучит Павла грамоте! Отчего не выучить — подумаешь, какое трудное дело! В домах, где она служила, держали таких гувернанток, у которых в голове было меньше ума, чем у нее в мизинце, — а ведь учили же они детей! Но для этого нужен букварь.
Букварь Павел обещал при первой возможности купить в городе и, покраснев от волнения, с заблестевшими глазами настаивал, чтобы она пока учила его по молитвеннику.
— Покажи буквы, Франка! Покажи пока хоть по святой книжке! Я так долго ждал этого счастья!
Она опять ужасно удивилась. Какое же это счастье — уметь читать? Но Павел стал ей объяснять, что никому он в жизни не завидовал — только тем, кто может в костеле по книжке богу молиться, а дома в свободное время читать про всякие занятные вещи. Шататься по свету он никогда не любил и оттого не знает, что там, за горами, за лесами. А узнать хочется! В книгах обо всем этом написано; когда они с покойным отцом работали в усадьбах, он видел много книг и слышал, как люди читали вслух. В одной усадьбе управляющий иной раз читал вслух жене, а экономка по воскресеньям или в праздник, когда бывала в духе, зазывала их с отцом к себе в комнату и читала им из разных книжек. Слыхал он еще, как читали вслух паненки, — залезал под крыльцо, на котором они сидели, и слушал. И часто думал, как бы самому выучиться, да некому было его учить. Во всей их деревне только два человека умеют читать, но нет у них ни времени, ни охоты учить других. Зато теперь вместе с женой пришло к нему в хату и это счастье! Она его научит молиться богу как следует, из темноты его к свету выведет. А может, он, когда грамоте выучится, станет лучше, чем был, — ведь, говорят, в книгах пишется, как душе человеческой очиститься и стать белой, как голубь.
— Глупости все это! — вскочив с лавки воскликнула Франка. — А вот истории занятные в книжках описываются, это верно!
Она любила иногда почитать. У некоторых ее господ было много книг, и она брала их, читала по ночам в постели, а в праздничные дни — в гардеробной или на кухне, когда приходил какой-нибудь гость. Содержание одной из прочитанных книг она принялась пересказывать Павлу. Читала она ее вдвоем с одним лакеем, в которого тогда была влюблена, — и помнила все так, как будто читала этот роман только вчера. Он был полон необычайных и страшных приключений, в нем фигурировали убийцы, отравители, падшие женщины, подкидыши, невероятно добродетельные княгини и в высшей степени благородные графы. Франка рассказывала обстоятельно, с выразительной мимикой и жестами, особенно смакуя подробности любовных похождений и преступлений. У нее от волнения горели глаза и даже дергались мускулы лица. Так вот для чего ей послужило умение читать!
Кое-что в этой, по мнению Франки, замечательной истории Павел просто не понял, а кое-что его ужаснуло. Тем не менее это не отбило у него охоты учиться. Зима стояла суровая, на реке, скованной льдом, рыбакам было мало дела, и свободного времени у Павла было достаточно. Каждый день, то в полуденные, то в вечерние часы, он требовал, чтобы Франка учила его читать. В первое время она делала это охотно. У маленького оконца, за которым виден был занесенный снегом сад и стыла под инеем одинокая груша в суровом, обнаженном блеске седой зимы, муж и жена сидели за сосновым столом, тщательно вытертым Павлом, над молитвенником или букварем. В эти часы рослый и сильный сорокалетний мужчина превращался в робкого и послушного мальчика. Согнувшись чуть не вдвое, почти касаясь лицом страниц, он с таким напряжением всматривался в буквы, которые Франка указывала ему кончиком пальца, что, казалось, вот-вот глаза у него выскочат из орбит. Лицо его удивительно менялось. Брови были высоко подняты, лоб собирался в глубокие складки, губы выпячивались. Когда он уже выучил первые буквы и медленно, однотонно произносил: «а, б, в», — отрывистые звуки его голоса походили на стоны, с трудом вырывавшиеся из груди. Нелегко ему было различать эти маленькие черные знаки, к которым не привык глаз, и мозг его очень медленно справлялся с непривычной работой.
— Д… е… — повторял он, кряхтя и вздыхая, и бессознательно сжимал сложенные на коленях руки с такой силой, что суставы пальцев трещали на всю избу.
Над каждой новой буквой он долго сидел молча, морща лоб, на котором выступали крупные капли пота. Трудно было отличить ее от других. Наконец, он тихо и нерешительно произносил:
— «Л».
Франка нетерпеливо ерзала на стуле, когда муж застревал на какой-нибудь букве, и, наконец, не выдержав, вскакивала с криком:
— Вот дурень! Какое же это «л»! Ой, дубовая голова! Тебя учить все равно, что вола в карету запрягать, — один толк!
Павел не обращал внимания на обидные слова и, сжигаемый жаждой знания, смиренно поднимал глаза на жену.
— Ну, Франка, не сердись! Я уже вспомнил — это «и». Садись и показывай дальше… Будет тебе шуметь!
Он тянул ее за руку к столу и кротко уговаривал:
— Ты же видишь, я не привык… Потерпи немного… Ну, потерпи, милая… дай срок — привыкну!..
Она садилась на место, но уже надутая, недовольная, и за каждую ошибку все резче и резче бранила его. А Павел терпеливо выслушивал все и повторял:
— Погоди, милая, погоди немножко, дай ты мне привыкнуть…
«Привык» он действительно быстро и, выучив назубок всю азбуку, довольно бегло уже бубнил: «Б-а — ба, б-е — бе». Но раз вечером, когда он предавался этому занятию при свете керосиновой лампочки, Франка вдруг, как ужаленная, вскочила с места и закричала:
— Не хочу! He стану! Хватит с меня! К чертям ученье это! Что я, в гувернантки к тебе нанялась? Да я с тоски скоро, как пес, завою!
Она растянулась на кровати, скрестив руки под головой, и, глядя в потолок, зевала так громко и протяжно, что эти зевки в самом деле напоминали собачий вой.
Павел отвел глаза от букваря, огорченно посмотрел на нее, потом, помолчав, сказал, пренебрежительно махнув рукой:
