Максим Горький - Рассказы. Очерки. Воспоминания. Пьесы
Мелания. Не ведаем ни дня, ни часа, егда приидет смерть. Завещание-то духовное-то написал?
Булычов. Нет!
Мелания. Пора. Напиши! Вдруг — позовет господь…
Булычов. А зачем я ему?
Мелания. Дерзости свои — оставь! Ты — знаешь, слушать их я не люблю, да и сан мой…
Булычов. А ты — полно, Малаша! Мы друг друга знаем и на глаз и на ощупь. Деньги можешь взять, у Булычова их — много!
Мелания. Вынимать капитал из дела я не желаю, а векселя хочу переписать на Аксинью, вот и — предупреждаю.
Булычов. Так. Ну, это — твое дело! Однако в случае моей смерти Звонцов Аксинью облапошит. Варвара ему в этом поможет…
Мелания. Вот как ты заговорил? По-новому будто? Злости не слышно.
Булычов. Я злюсь в другую сторону. Вот, давай-ко, поговорим теперь о боге-то, о господе, о душе.
Смолоду много бито, граблено,Под старость надобно душа спасать…
Мелания. Ну… что ж, говори!
Булычов. Ты вот богу служишь днем и ночью, как, примерно, Глафира — мне.
Мелания. Не богохуль! С ума сошел? Глафира-то как тебе по ночам служит?
Булычов. Рассказать?
Мелания. Не богохуль, говорю! Опомнись!
Булычов. Не рычи! Я же просто говорю, не казенными молитвами, а человечьими словами. Вот — Глафире ты сказала: скоро ее выгонят. Стало быть, веришь: скоро умру. Это — зачем же? Васька Достигаев на девять лет старше меня и намного жуликоватее, а здоров и будет жить. Жена у него — первый сорт. Конечно, я — грешник, людей обижал и вообще… всячески грешник. Ну — все друг друга обижают, иначе нельзя, такая жизнь.
Мелания. Ты не предо мной, не пред людьми кайся, а пред богом! Люди — не простят, а бог — милостив. Сам знаешь: разбойники, в старину, как грешили, а воздадут богу богово и — спасены!
Булычов. Ну да, ежели украл да на церковь дал, так ты не вор, а — праведник.
Мелания. Его-ор! Кощунствуешь, слушать не буду! Ты — не глуп, должен понять: господь не допустит — дьявол не соблазнит.
Булычов. Ну — спасибо!
Мелания. Это что еще?
Булычов. Успокоила. Выходит, что господь вполне свободно допускает дьявола соблазнять нас, — значит, он в грешных делах дьяволу и мне компаньон…
Мелания (встала). Слова эти… слова твои такие, что ежели владыке Никандру сказать про них…
Булычов. А — в чем я ошибся?
Мелания. Еретик! Подумай — что лезет тебе в нездоровую-то башку? Ведь — понимаешь, ежели бог допустил дьявола соблазнить тебя — значит, бог от тебя отрекся.
Булычов. Отрекся — а? За что? За то, что я деньги любил, баб люблю, на сестре твоей, дуре, из-за денег женился, любовником твоим был, за это отрекся? Эх ты… ворона полоротая! Каркаешь, а — без смысла!
Мелания (ошалела). Да что ты, Егор? Обезумел ты? Господи помилуй…
Булычов. Молишься день, ночь под колоколами а — кому молишься, сама того не знаешь.
Мелания. Егор! В пропасть летишь! В пасть адову… В такие дни… Все разрушается, трон царев качают злые силы… антихристово время… может — Страшный суд близок…
Булычов. Вспомнила! Страшный суд… Второе пришествие… Эх, ворона! Влетела, накаркала! Ступай, поезжай в свою берлогу с девчонками, с клирошанками лизаться! А вместо денег — вот что получишь от меня — на! (Показывает кукиш.)
Мелания (поражена, почти упала в кресло). Ох, негодяй…
Булычов. Глафира — блудодейка? А — ты? Ты кто?
Мелания. Врешь… Врешь… (Вскочила). Мошенник! Издохнешь скоро! Червь!
Булычов. Прочь! Уходи от греха…
Мелания. Змей… Дьявол…
Булычов (один, рычит, потирает правый бок, кричит). Глафира! Эй…
Ксения. Что ты? А Меланья-то где?
Булычов. Улетела.
Ксения. Неужто опять поссорились?
Булычов. Ты надолго уселась тут?
Ксения. Дай же ты мне, Егор, слово сказать! Ты совсем уж перестал говорить со мной, будто я мебель какая! Ну, что ты как смотришь?
Булычов. Валяй, валяй, говори!
Ксения. Что же это началось у нас? Светопреставление какое-то! Зятек у себя, наверху, трактир устроил, с утра до ночи люди толкутся, заседают чего-то; вчера семь бутылок красного выпили да водки сколько… Дворник Измаил жалуется — полиция одолела его, все спрашивает: кто к нам ходит? А они там всё про царя да министров. И каждый день — трактир. Ты что голову повесил?
Булычов. Валяй, валяй, сыпь! Молодой, я — любил в трактире с музыкой сидеть.
Ксения. Малаша-то зачем приезжала?
Булычов. Врать, Аксинья, ты — не можешь! Глупа для этого.
Ксения. Чего же это я соврала, где?
Булычов. Здесь Маланья приехала по уговору с тобой о деньгах говорить.
Ксения. Когда же это я уговаривалась с ней, что ты?
Булычов. Ну — ладно! Заткни рот…
Оживленно входят Достигаев, Звонцов, Павлин.
Достигаев. Егор, послушай-ко, что отец Павлин из Москвы привез…
Ксения. Ты бы лег, Егор!
Булычов. Ну, слушаю… отец!
Павлин. Хорошего мало рассказать могу, да, по-моему, и хорошее-то — плохо, ибо лучше того, как до войны жили, ничего невозможно выдумать.
Достигаев. Нет, протестую! Не-ет!
Звонцов шепчется с тещей.
Ксения. Плачет?
Достигаев. Кто плачет?
Ксения. Игуменья.
Достигаев. Что же это она?
Булычов. Идите-ко, взгляните, чего она испугалась? А ты, отец, садись, рассказывай.
Достигаев. Интересно, от какой жалости плачет Маланья.
Павлин. Великое смятение началось в Москве. Даже умственно зрелые люди утверждают, что царя надобно сместить, по неспособности его.
Булычов. С лишком двадцать лет способен был.
Павлин. Силы человека иссякают от времени.
Булычов. В тринадцатом году, когда триста лет Романовы праздновали, Николай руку жал мне. Весь народ радовался. Вся Кострома.
Павлин. Это — было. Действительно — радовался народ.
Булычов. Что же такое случилось? Вот и Дума есть… Нет, дело — не в царе… а в самом корне…
Павлин. Корень — это и есть самодержавие.
Булычов. Каждый сам собой держится… своей силой… Да вот сила-то — где? На войне — не оказалось.
Павлин. Дума способствовала разрушению сил.
Елизавета (в дверях). Вы, отец Павлин, исповедуете?
Павлин. Ну, что это, какой вопрос.
Елизавета. А где мой муж?
Павлин. Был здесь.
Елизавета. Какой вы строгий сегодня, отец Павлин. (Исчезла.)
Булычов. Отец…
Павлин. Что скажете?
Булычов. Всё — отцы. Бог — отец, царь — отец, ты — отец, я — отец. А силы у нас — нет. И все живем на смерть. Я — не про себя, я про войну, про большую смерть. Как в цирке зверя-тигра выпустили из клетки на людей.
Павлин. Вы, Егор Васильевич, — успокойтесь…
Булычов. А — на чем? Кто меня успокоит? Чем? Ну — успокой… отец! Покажи силу!
Павлин. Почитайте священное писание, библию, например, Иисуса Навина хорошо вспомнить… Война — в законе…
Булычов. Брось. Какой это — закон? Это — сказка. Солнце не остановишь. Врете.
Павлин. Роптать — величайший грех. Надобно с тихой душой и покорно принимать возмездие за греховную нашу жизнь.
Булычов. Ты примирился, когда тебя староста, Алексей Губин, обидел? Ты — в суд подал на него, Звонцова адвокатом пригласил, за тебя архиерей вступился? А вот я в какой суд подам жалобу на болезнь мою? На преждевременную смерть? Ты — покорно умирать будешь? С тихой душой, да? Нет, — заорешь, застонешь.
Павлин. Речи такие не позволяет слушать сан мой. Ибо это речи…
Булычов. Брось, Павлин! Ты — человек. Ряса — это краска на тебе, а под ней ты — человек, такой же, как я. Вот доктор говорит — сердце у тебя плохое, ожирело…
Павлин. К чему ведут такие речи? Подумайте и устрашитесь! Установлено от веков…
Булычов. Установлено, да, видно, не крепко.
Павлин. Лев Толстой еретик был, почти анафеме предан за неверие, а от смерти бежал в леса, подобно зверю.
Ксения. Егор Васильевич, Мокей пришел, говорит: Якова ночью жандармы арестовали, так он спрашивает…
