Ганс Фаллада - Железный Густав
— Это еще что за фокусы! — Но он уже заторопился.
Можно подумать, что отец, который кажется теперь бесплотной тенью, видит и в темноте: едва Эрих надел шляпу, как из потемок появляется рука, хватает его за шиворот и выталкивает в коридор. Эрих не сопротивляется, он не прочь скрыться…
Но отец тащит его мимо двери на лестницу к двери в спальню. Сын делает попытку вырваться — бесполезно! Рука, схватившая его за шиворот, держит, как клещами, едва он начинает сопротивляться, клещи сжимаются.
— Кто там? — кричит мать, заслышав в темноте шум. — Отец, Эрих, что случилось?
— А теперь простись с матерью, — слышит сын над ухом свистящий шепот. — И поблагодари ее, понятно? Но только вежливо! Как порядочный!
Сын хочет вырваться, рука отца давит ему на затылок. Он делает яростное движение. Но над ухом раздается еще более грозный шепот:
— Будешь слушаться?..
Этот окрик из времен далекого детства оказывает мгновенное действие. Эрих откашливается и кричит:
— Я ухожу, мать! Спасибо, большое спасибо, мать!
— Эрих! — зовет она. — Эрих, мой мальчик! Но почему же здесь так темно? Подойди ко мне, мой мальчик, поцелуй меня! Ах, Эрих… Отец, да неси же сюда свечу…
Но отец не несет свечу, он стоит, укрытый темнотой. Под покровом темноты он тащит сына, этого неудавшегося, безнадежно испорченного сына к краю материнской кровати. Он шепчет:
— Сделай, что она просит! — И чувствуя сопротивление: — Клянусь, я позову полицию! — Он пригибает сына к постели, и сын дарит матери прощальный поцелуй…
— Ах, Эрих! Будь умницей! И не давайся им в руки! Будь осторожен, Эрих! Эрих, прощай!
Она плачет. Она опять плачет. И под этот плач отец выводит сына из спальни. И через входную дверь на лестницу… А потом рука разжимается — и, прежде чем сын успевает кинуть вслед отцу слова ненависти, между ними захлопывается дверь.
4На другой день Хакендаль прочел в вечерней газете, что полицией пойман преступник, изменник родины. Имя преступника в заметке не называлось, и ничто не указывало на то, что арестованный — Эрих Хакендаль. Но старик сразу предположил, а со временем и укрепился в мысли, что то был Эрих!
Он ни с кем не поделился своей догадкой, но несколько дней трепетал от страха, что вот-вот придут из полиции спросить об Эрихе. Но все было тихо. Постепенно волнение его улеглось. Ярость и печаль понемногу смыло, он был слишком стар, чтобы долго гневаться, и достаточно стар, чтобы во всем, что бы он ни думал, делал или говорил, сквозила беспредметная печаль.
Все эти дни, пока волнение от внезапной встречи с сыном стихало и будни вступали в свои серые права, все эти дни он с возрастающей настойчивостью размышлял о путешествии в Париж. Он уже столько лет колесит по Берлину, не удивительно, что ему все приелось. Концы, как говорится, с гулькин нос! Восемьдесят пфеннигов, ну марка двадцать; уж если посчастливится — талер, до Силезского. И все равно, концы в самый раз для собаки, запряженной в детскую колясочку.
Его тянуло вон из города. Опостылели ему каменные улицы. Захотелось вновь увидеть поля, где вся его юность прошла в крестьянской работе. Захотелось с козел посмотреть, как люди пашут и боронят, как сеют и жнут. Внезапно напала на него словно тоска по родине — да, тоска по родине и охота странствовать… Ехать бы и ехать по широкому раздолью полей. Любая деревня для него — родина, город так и не стал для сельского парня родным.
В самом деле, почему именно то селенье, в окрестностях Пазевалька? Да любая деревня по пути будет в известной мере для него родиной. В каждой деревне крестьяне поутру выезжают на своих упряжках в поле, в полдень звонят колокола, а под вечер люди стоят перед крылечками и судачат о том, о сем. А вот и девушка — гремя ведрами, она спешит к колодцу. В деревне все, должно быть, осталось по-старому. Хорошо бы еще раз это повидать!
Нет, город ему до чертиков опротивел! Бежать от всего, что так примелькалось, намозолило глаза! Прежде чем придет та, от кого не скроешься, ему хотелось бы совершить нечто, чего еще никто не совершал. Он так прикипел душой к этой поездке в Париж, что она уже не казалась ему чем-то необычным. Господи, люди только и делают, что разъезжают туда-сюда, всю жизнь он возил седоков то с вокзала, то на вокзал. Почему бы и самому в кои-то веки не отправиться в путешествие! И называть это сумасбродной затеей? Самое простое дело! Можно бы прикинуть, сколько уже раз он съездил в Париж, если сложить все концы, какие пришлось ему сделать по Берлину. Все это проще простого — надо было только напасть на эту мысль.
«Поеду — и дело с концом! — думает он. — И не о чем толковать! Пусть меня считают сумасшедшим. Мне это даже на руку. Открытку с настоящим сумасшедшим захочет купить каждый!»
Так смутные планы складываются в твердое решение. Тем временем зима для старого извозчика проходит в обычном мыканье по городу. Но, очутившись рядом с картографическим магазином, он уж не упускает случая зайти поглядеть на глобус и на карты. До чего же близко расположены оба города! «Да это же плевое расстояние, — удивляется он. — С ширину моего большого пальца! Чего только не болтают люди, по-моему, можно проехать за неделю».
Следующий вопрос — открытки, тут не мешает справиться поточнее. Он ищет — и в конце концов находит маленькую типографию, на вид такую невзрачную, что он решается зайти спросить…
— Открытки? Ясное дело мы изготовляем открытки. За тысячу — тридцать пять марок. При заказе в пять тысяч сбавим до тридцати двух. Подпись? Ясное дело, можно и подпись. Железный Густав, старейший извозчик Берлина, едет в своей пролетке из Берлина в Париж и обратно? Многовато получается. Но мы и подпись изобразим за те же деньги. Это вы и есть Железный Густав?
— Он самый!
— Скажите на милость! И вы все толком обмозговали — в ваши-то годы?
— Не так уж я стар, мне и семидесяти нет. А что тут мудреного?
— Да мудреного, пожалуй, ничего нет. А разрешение у вас есть? Ну и паспорт понадобится. Ведь придется переезжать через границу… И пропустят ли еще лошадь с пролеткой? Поди и пошлину потребуют, это вы учли?
— Так с меня и пошлину возьмут?
— А по-французски говорить вы умеете? Без французского тоже не обойтись. Одному-то с лошадью, где-нибудь во французской деревне… Что он у вас жрет-то? Ясное дело, овес. Ну-ка, как по-французски овес? А вдруг вам вместо овса поднесут соленых огурцов? В хорошеньком положении вы окажетесь!
Все эти вновь возникшие препятствия заставляют Железного Густава задуматься, он даже не чувствует, что его слегка разыгрывают.
— Что ж, спасибо за совет, — говорит он и хочет уйти.
— А как же открытки? — спохватывается типограф, он только сейчас смекнул, что своим берлинским зубоскальством спугнул заказчика.
— Утро вечера мудренее, — говорит Хакендаль и уходит. Он взбирается на козлы и трогает. Подъезжает к стоянке и кормит Блюхера. Ему даже попадается седок. Вечером он опять задает Блюхеру корм, ужинает сам и заваливается спать, но ему не спится. Всю ночь напролет лежит он без сна и подсчитывает в уме.
«Четыре месяца в дороге, — размышляет он. — По крайней мере, двести сорок марок оставить матери. Хоть ей и двухсот хватит. Нет, все-таки двести сорок. Да и нам с Вороным меньше, чем пятью сотнями не обойтись. Тут и ночлег, и стойло, да мне и ему прокормиться. Опять же пошлина. Да Вороному новую сбрую справить. Да пролетку свезти к каретнику и кузнецу, иначе не миновать поломки. В общем, за глаза тысяча марок. Тысяча марок — это десять тысяч открыток по грошену штука. Десять тысяч открыток обойдутся примерно в триста марок. Итого тысяча триста марок. Значит, придется заказать еще триста открыток, набежит еще сто марок расхода…
Все это безостановочно вертится у него в голове, и так день-деньской. Он не спит, не ест…
— Что с тобой, отец? — тревожится мать.
— Со мной? Ничего! — отмахивается он. — Это от весны. У меня, ты ведь знаешь, весной разыгрывается мой резьматив.
Нет, матери он ни слова, но он видит, что одному это дело не поднять. Какая там тысяча, он и пяти сотен не наскребет.
«Ну и что же? — бодрится он. — Велика важность! Поживем — увидим! Все утрясется. Главное, не унывать!»
После долгих размышлений он решает обратиться в бюро путешествий посоветоваться с людьми сведущими.
5Так же досконально, как Железный Густав вникал во все касающееся его поездки, стал он обдумывать, в какую контору путешествий лучше обратиться. Железнодорожная контора его не устраивала. «Им лишь бы билеты продать, — думал он. — Если скажу, что еду в своей пролетке, они меня поднимут на смех».
С пароходными конторами, где в витринах выставлены аккуратные пароходики (внучку бы моему Отто такую игрушку), он тоже не хотел связываться. В конце концов ему приглянулась контора, помещавшаяся в здании большой газеты. У него возникла догадка (кстати сказать, справедливая), что контора как-то связана с газетой, а газетчики люди бывалые, они знают, что творится на свете.
