Михаил Зощенко - Полное собрание сочинений в одной книге
А на север если перекинуться — там легче.
В том же Ленинграде квартир непочатый край.
Мой хороший знакомый, некий Иван Андреевич, не очень давно нашел себе квартиру. В том же городе Ленинграде. И недолго искал. Смотался раз или два в квартирное бюро. Там говорят:
— Можно. Сколько вам комнат? Пять, шесть?
— Три, говорит, будьте любезны.
— Можно.
И дали адрес.
А панические людишки, проевшие свою храбрость и мужество в гражданскую войну, говорят: кризис.
Сходил некий Иван Андреевич по адресу — да, действительно: три комнаты и все на свете.
И ремонт не особо большой оказался. Входные двери поставить и стенки вывести. Да еще лестницу до своего этажа достроить.
А что трубу перекладывать, то это по желанию. Труба — царской кладки. Тяга, конечно, есть, но только до прихожей, а у Ивана Андреевича грудь слабая. Он дым худо переносит. Все время задыхается.
Другой, более здоровый парень и с такой бы трубой прожил. В крайнем случае сунул бы голову в окно — так бы и жил.
Но тут пришлось и трубу перекладывать. А денег Иван Андреевич не так много ухлопал. Конечно, денег порядочно ухлопал. Весь, можно сказать, продался, как последний сукин сын. И даже под вексель взял. Но духом не упал.
— В крайнем, — говорит, — случае, я могу эту квартиру продать.
И с этими мыслями он даже и не волновался, а преспокойно заканчивал ремонт.
«Потому, — думает, — в петлю еще не попал. Такую свеженькую квартирку у меня каждый дурак купит».
И действительно, когда надо было платить по векселю, Иван Андреевич без особых хлопот и расходов взял и продал эту квартиру.
И на всем этом деле потерял не больше как сорок рублей. Но за такую квартиру и сотню потерять не стыдно.
А на полученные деньги Иван Андреевич вновь купил проданное имущество и с долгами расплатился.
А теперь он, кажется, опять нашел подходящую квартиру и снова приступил к ремонту.
А говорят — острый кризис. Не особенно. Жить можно.
Мелкое происшествие
Вчера с нашим дачным поездом недоразумение стряслось.
Подъезжаем, знаете, до Ленинграду, вдруг — стоп, остановка. Приехали. Не доезжая четыре версты, около какой-то там будки.
Остановка резкая. Народ не то чтобы с места попадал, но испугался. Которые даже хотели в окна кидаться. Потому всего ожидать можно в связи с текущими английскими событиями. А дачный поезд долго ли сковырнуть.
Бросился народ к окнам. Начал глядеть, чего там произошло. Вдруг видят, ничего такого не произошло. Но видят — машинист кроет стрелочника.
Стрелочник стоит на своем трудовом посту. Одной ногой нажимает стрелку. В другой руке флажок держит.
Машинист орет с паровоза:
— Гляди, каким флагом махаешь-то, козлиная голова?
Стрелочник говорит:
— Обыкновенно каким — зеленым. Если худо видишь — очки возьми в руку.
Машинист говорит:
— Тьфу на тебя вместе с флагом. Это же невозможно цвет разобрать. Я думал это красный — ехать нельзя.
Поглядел народ на флаг. Действительно, флажок мутный. И до того он грязный, что за двадцать шагов нет возможности разобрать: или он красный или зеленый.
Машинист расстраивается:
— Зря, — говорит, — машину остановил. Пополощи хоть без мыла свое орудие производства, благо, невдалеке река протекает. Ишь, на ем грязи сколько!
Стрелочник говорит:
— Смешные слова говоришь. Ему нечего чистым быть. За него ежедневно руками браться приходится.
Тут народ начал советовать:
— Ты бы, дядя, заместо флага, лопух сорвал бы. И лопухом бы помахивал. За тыщу шагов зеленый цвет разобрать можно.
Стрелочник говорит:
— Да ну вас всех в болото! Вот пристали-то. Поезжайте с богом. Мне чай пить пора.
Тут оскорбленный народ побранился еще слегка со стрелочником и велел машинисту дальше ехать.
Машинист плюнул на стрелочника и пошел. Опоздания не было. Последние три версты машинист поднажал.
А в самом деле! Почему бы в летнее время лопухом не махать? Чисто и безобидно. И ближе к природе. И небольшую экономию соблюсти можно.
Подумайте!
Рука ближнего
А я, например, товарищи, искренно верю, что через триста лет за руку здороваться не будут. А просто встретятся, скажем, два субъекта:
— А, — скажут, — наше вам с кисточкой!
Но если эпоха слегка углубится в интеллигентскую сторону, то будут говорить что-нибудь такое, мол, «да здравствует солнце» или «как делишки?»
Но, может, и ничего говорить не будут. А воспользуются прежними образцами — руку будут поднимать, вроде римских патрициев или, недалеко ходить, — наших пионеров.
Но только, одним словом, за руку хвататься не будут. И правда, это скверный антисанитарный обычай! Прямо грустно смотреть, как это самое докатилось до наших геройских дней.
Между прочим, самый настоящий страх и даже ужас пережил я в связи с этим симпатичным обычаем — трясти руку.
Дозвольте изложить эту правдивую историю старому рубаке, участнику гражданской войны, бывшему полковому адъютанту восьмого образцового полка Деревенской Бедноты.
А было это, кажется, что в девятнадцатом году.
И был я тогда ужасно молод, глуп и бесстрашен. И бился на всех фронтах за свои ураганные идеи.
А в тот год случилось нам быть на Нарвском фронте. Здесь мы отступали. И зацепились где-то недалеко от Ямбур-га. И в городе Ямбурге стоял наш штаб полка.
И вот помню — прелестное утро. Конец февраля. Легкое, так сказать, дуновение весны. Снег рыхлый.
Командир с комиссаром пошли прогуляться. А я сижу в задумчивости у закрытого окна. И вот вижу — какой-то человек, может быть, крестьянин, препирается с часовым. Часовой не пропускает его в штаб, а он ломится. Впрочем, довольно деликатно ломится — снимает шапку и кланяется.
Тогда я стучу в окно.
— Пропусти.
Часовой пожимает плечами, но пропускает.
И вот в комнату вошел человек. Был он очень худо одет. И шея его была замотана какой-то грязной обмоткой.
Этот человек вошел в комнату как-то, я бы сказал, униженно. Беспрестанно он кланялся и жался к дверям.
И до того он робко стоял, что просто, знаете, неловко было за человека.
Чего я тогда подумал, — не помню. Наверное, я подумал: «Революция, мол, развивается, происходят разные идеи, опять же равенство… А тут, не угодно ли видеть, один человек марает всю репутацию и общий ход вещей».
Может быть, я еще чего-нибудь подумал героическое, но только я решил дать этому жалкому человеку небольшой образцовый урок равенства.
Я протянул ему руку и сказал:
— Здравствуйте, гражданин. Садитесь. Рассказывайте.
Человек с обмоткой на шее ужасно испугался, дернул плечом, но руку мне не подал.
Я не помню, что я тогда подумал. Наверное, я подумал: «робеет». И снова со всей силой своих идей обрушился на крестьянина.
Я жалостливо взял его за плечи и мягко посадил в кресло. Затем взял его руку и вежливо пожал.
Человек с обмоткой испуганно глядел на меня и тяжело дышал.
— Ну-с, — сказал я, — что вам угодно?
— Так что, — заговорил он торопливо, — фронт, боже сохрани, продвигается… Или нам податься в глубь страны… Или, может быть, остаться… Но только, — говорит, — просьба выдать пропуск, а то ваши патрули задерживают… А мы здешние… Колония «Живой Ручей»… Прокаженные…
Я неясно помню, что произошло дальше. Я только помню, что прокаженный развертывал свою обмотку на шее и показывал телефонисту и часовому какие-то свои язвы.
Я долго сидел в кресле и с испугом глядел на свои руки. Потом вышел на улицу и рыхлым снегом тер ладони.
Потом сходил в околоток и замогильным голосом попросил врача дать карболки. И вечером за чаем долго беседовал с врачом о проказе и о том — легко ли заразиться этой заразой.
Оказывается, заразиться было легко. Больше того. Зараза сказывалась не сразу. Она могла проявиться через два-три года. А то и через пять лет.
В течение нескольких лет, когда я вспоминал об этой истории, мне делалось скучно и худо, и я осматривал свои руки.
Теперь срок прошел. Руки чистые. Жалко такие руки протягивать своим ближним!
Игра природы
Конечно, не всем жить в столицах. Некоторые, например, людишки запросто живут на станции Рыбацкий поселок.
Удобств на этой станции, конечно, поменьше будет, чем в столице. Там, скажем, проспектов нету. А вышел со станции и при по шпалам. А не хочешь по шпалам — сиди всю жизнь на вокзале.
Один наш знакомый, коренной житель Рыбацкого поселка, не выдержал однажды и пошел прогуляться. А дело было еще весной.
Так вышел он с вокзала и идет по шпалам. Весной было дело. В апреле. Перед самой пасхой.
Идет он по шпалам. А дорога, сами знаете какая — шпалы. А тут еще весенняя слякоть, лужи. В сторону сойти, прямо скажем, нехорошо — утонуть можно. Потому весна. Природа тает. Распускается.
