Константин Симонов - Солдатами не рождаются
Сказал и вышел.
Примостясь на диване, она скинула валенки и завернула ноги в полушубок. Очень хотелось сунуть ноги обратно в валенки, перейти комнату, отдернуть пятнистую немецкую плащ-палатку и посмотреть на Синцова, как он там лежит и спит. Борясь с этим желанием, она прислушалась. Синцов правда спал очень тихо. Но ей все-таки казалось, что до нее доносится его усталое дыхание. Ей мешало подойти к нему чувство неловкости перед людьми, которые доверчиво устроили ее здесь, не допуская мысли, что она может разбудить их комбата. Было бы стыдно, если бы кто-то вошел и застал ее стоящей над ним. А ей не хотелось, чтобы ей было перед кем-нибудь стыдно ни сейчас, ни потом…
Она проснулась, вздрогнув еще во сне от резкого металлического щелчка. Спиной к ней стоял Синцов, и рядом с ним, тоже спиной, еще кто-то, высокий. Синцов держал навскидку немецкий автомат и, как ей показалось, почему-то целился в стену.
– Вот поэтому и не взял тебя ночью с собой, что ты, оказывается, владеть оружием еще не научился, – говорил Синцов негромким сердитым голосом. – Трофеи любишь, а стрелять из них не умеешь. У немецкого автомата какая болезнь? Пружина в магазине слабая. Если при полностью снаряженном магазине не стрелял день-два, а потом не проверил, она может подвести – не подать очередной патрон. Как у тебя сегодня. Куда это годится?
– В первый раз, товарищ капитан!
– А для похоронной два раза не надо. Не окажись с тобой рядом Авдеича – сидел бы писал сейчас похоронную твоей мамаше. Веселое дело.
– Не думал, что вам донесут.
– Не донесут, а доложат. Повторите!
– Доложат.
– Вот так! Иди. И скажи спасибо, что не при бойцах выволочку получил. В другой раз не пожалею. Автомат свой забери. Он мне не нужен, тем более грязный.
Высокий взял из рук Синцова автомат и вышел, на ходу обиженно дернув плечами.
Синцов повернулся к Тане и увидел, что она лежит с открытыми глазами.
– Давно не спите?
– Нет, только что. – Она села. – Кого это вы так?
– Нашего Рыбочкина, адъютанта. Беззаветный парнишка, но приходится воспитывать.
Таня улыбнулась:
– Так сказали о нем, словно вам самому пятьдесят.
– А на войне сам себе иногда кажешься старше, чем есть, – без улыбки сказал Синцов и, бросив руку за спину, не глядя подвернув под себя кресло, сел напротив Тани. – Ты даже не представляешь себе, как я рад тебя видеть!
– Он крепко стиснул ей руку, кажется, хотел задержать, но отпустил.
Впервые сказал ей «ты». Раньше никогда не говорил. Хотя мог бы давно. Даже когда шли из окружения и когда потом тащил ее с Золотаревым – все равно все на «вы». И он, и она ему: «Иван Петрович». С Золотаревым на «ты», а с ним – на «вы».
Она смотрела ему в лицо и молчала.
– Надолго к нам?
– В принципе отпускная до завтра, до утра.
– Значит, ночуешь у нас при всех обстоятельствах. А утром проводим тебя.
«Да, при всех обстоятельствах… – подумала она. – Обстоятельства простые – взяла и пришла к тебе, и никуда не хочу от тебя уходить…» Она посмотрела на него так, словно сказала все это вслух.
– Я узнала про ваших товарищей. Они оба живы и поправлются.
– Спасибо огромное! Видели их? – снова перешел он на «вы».
– Нет, узнала через других. Так до сих пор все и сидела со своими немцами. Только сегодня в шестнадцать закончила их эвакуацию и прямо к вам.
– Молодец! – Он снова крепко стиснул ей руку и снова отпустил.
«Ясно, молодец! – улыбнулась она самой себе. – Теперь вижу, что оба хотели этого. А сделала я».
– Скажи мне, который час? – Она наконец тоже впервые сказала ему «ты».
Он посмотрел на часы.
– Двадцать один ровно.
– Хочу умыться. – Она встала, огорченная тем, как мало остается времени.
– А может, вообще хочешь помыться после этого их госпиталя? – спросил он. – Особых условий у нас нет, конечно. Но все же чулан плащ-палаткой завешен, таз дадим и чайник с кипятком – все, что в силах.
Она ничего не ответила, только радостно кивнула, и он, отдернув плащ-палатку в изголовье своей койки, достал из-под подушки и протянул ей полотенце.
– Чистое.
– Что у вас тут готовится? – Она кивнула на стол.
Она только теперь, когда встала, заметила, что на столе кругом стоят приборы – тарелки и кружки, а посредине еще что-то, накрытое газетами.
– Решили немного отметить, что Паулюса в плен взяли и в батальоне у нас тоже сегодня одно событие…
Она уже знала об этом и от Левашова и от Ильина и ждала, что он сейчас скажет ей об этом сам, но он не сказал.
– В общем, собрали понемногу и пайкового и трофейного. Так и так собирались тебя будить, чтобы вместе.
– А я не задержу вас? – спросила она, взмахнув полотенцем.
– Ничего, подождем.
– Я быстро.
Они вместе вышли в соседний подвал. Теперь там за столом у телефона сидел не Ильин, а этот длинный, которого отчитывал Синцов.
Он поднялся и, стоя у стола, с любопытством смотрел на Таню.
– Чего стал, знакомься, – сказал Синцов и, когда Рыбочкин подошел и поздоровался, спросил его: – Где Иван Авдеич?
– Вышел куда-то.
– Я покажу, где помыться. А ты зови Ильина и Завалишина. Будем ужинать.
Синцов пошел вместе с Таней, но в это время затрещал телефон, и Рыбочкин крикнул вдогонку:
– Товарищ капитан, вас!
Синцов вернулся и, беря трубку, кивнул Рыбочкину:
– Сходи, покажи!
«Девятый на проводе», – услышала Таня, выходя вместе с Рыбочкиным, громкий и, как ей показалось, встревоженный голос Синцова. Услышала и подумала: «Неужели его куда-нибудь вызовут?»
Синцова никуда не вызвали. Когда Таня вернулась, все уже сидели за столом и ждали ее.
– С легким паром! – сказал Завалишин, усаживая ее между собой и Ильиным, напротив Синцова.
Она кивнула и улыбнулась Завалишину. У пего было такое же заспанное доброе лицо, как и тогда, в прошлый раз, и те же очки, с одним треснувшим посередине стеклом.
– У вас, можно сказать, настоящая баня. Я даже голову вымыла.
– Настоящую баню для всех и вся подготовим, когда с фрицами закончим, – сказал Ильин, – а пока кто как ухитряется, в зависимости от обстановки и характера. Иван Петров, например, – он кивнул на Синцова, – каждое утро до пояса снегом, а Рыбочкин если через день за ушами потрет – и на том спасибо!
– Ладно тебе! Я его и так сегодня расстроил. – Синцов взял флягу и налил Рыбочкину первому.
Сначала выпили за главное сегодняшнее событие – за пленение Паулюса, а потом, как выразился Завалишин, «за трофей нашего батальонного масштаба». Рыбочкин, обращаясь к Тане, порывался рассказать на высоких нотах, как действовал при этом командир батальона, но Синцов не дал, так махнул на него рукой, что Рыбочкин на полуслове замолчал. Тане даже стало жаль его: после того, как она слышала выговор, полученный им от Синцова, ей показалось, что Рыбочкин хотел, превозмогая обиду, из принципа отдать должное совершенному без его участия подвигу капитана, а ему не позволили и снова обидели. Она вообще была полна добра к этим людям, которые, как ей казалось, каждый по-своему любили человека, к которому она пришла.
– А теперь выпьем за Таню, – вдруг сказал Синцов, поглядев ей прямо в глаза. – И вы все выпейте за нее, ребята, потому что я ее очень люблю.
И кто-то сказал что-то еще, пока он смотрел на нее, и, кажется, все выпили, и она тоже выпила, не поглядев в кружку, и, пошарив по столу, взяла сухарь и закусила, и сухарь очень громко хрустнул на зубах.
А Синцов все еще смотрел на нее. И лицо у него было молодое и веселое. И она не могла вспомнить, говорил ли он когда-нибудь при ней «ребята» тогда, в сорок первом, в окружении. У нее вдруг навернулась слеза от мысли: почему они не встретились с ним раньше, до Николая, до войны, до всего, что было потом в ее жизни?
– Ты чего? – спросил он и, дотянувшись рукой через стол, мягко, пальцем, смахнул у нее со щеки слезу.
Она ничего не ответила. Она не понимала, что пришедшая ей в голову мысль была глупой и несправедливой. Ей искренне казалось, что тогда, семь лет назад, еще никого не встретив и ни на кого не потратив своих чувств, она была богаче, чем сейчас. Ей не приходило в голову, что тогда, в свои девятнадцать лет, она была гораздо бедней, чем сейчас, когда ей двадцать шесть и когда она сидит напротив него здесь, на войне.
– Зачем сухари грызете? – спросил Ильин. – Шоколадом закусите! Голод, голод, а запас шоколада у генерала под койкой все же был захованный!
– Лучше сначала картошечки, – улыбнулась Таня. – Я ее вот такую, жареную, уж и не помню, когда ела!
– Картошечки так картошечки! – Ильин придвинул ей сковородку. – А полушубок скиньте, жарко!
– Да, правда. – Таня сбросила полушубок на спинку кресла.
– На сегодня нам подвезло, – сказал Ильин. – Печка немецкая, казенного образца и кокс к ней. Будем жить, как паны, жечь без остатка. Как тогда, когда ты к нам в первую ночь в батальон пришел, – напомнил он Синцову.
– Ты вообще тепло любишь, – сказал Завалишин.
