Собрание сочинений в 9 тт. Том 2 - Уильям Фолкнер
Темпл, держа ребенка на руках, глядела женщине в спину, лицо ее под бесшабашно заломленной шляпкой походило на белую маску.
— Мой брат сказал, что убьет Фрэнка. Не говорил, что задаст мне трепку, если застанет с ним; он сказал, что убьет этого сукина сына в желтой коляске, а отец обругал брата и сказал, что пока еще может сам позаботиться о своей семье, загнал меня в дом и запер, а сам пошел к мосту поджидать Фрэнка. Но я не трусиха. Я спустилась по водосточной трубе, встретила Фрэнка и все ему рассказала. Просила уехать, но он сказал, что мы уедем вместе. Когда мы садились в коляску, я знала, что это последний раз. Знала и снова просила его, но Фрэнк сказал, что отвезет меня домой взять чемодан и мы все скажем отцу. Он тоже был не трус. Отец сидел на крыльце. Сказал: «Вылезайте», я слезла с коляски и просила Фрэнка уехать, но он слез тоже, и мы пошли по дорожке к дому, а отец полез рукой за дверь и достал дробовик. Я встала перед Фрэнком, и отец сказал: «Ты тоже хочешь?», я пыталась заслонить Фрэнка собой, но Фрэнк оттолкнул меня и встал впереди, отец застрелил его и сказал мне: «Ложись и милуйся со своей мразью, шлюха».
— Меня тоже называли так, — прошептала Темпл, высоко держа ребенка в тонких руках и глядя в спину женщине.
— А вы, порядочные? Дешевое развлечение. Ничего не даете потом, когда попадаете… Знаешь, где ты оказалась? — Женщина, не выпуская вилку, оглянулась через плечо. — Думаешь, повстречалась с детьми? Детьми, которым есть хоть малейшее дело, что тебе нравится, а что нет. Послушай-ка, в чей дом ты явилась нежданной и непрошеной; от кого ждала, что он бросит все и поедет с тобой туда, где у тебя и дел-то нет никаких. Он служил на Филиппинах, убил там из-за туземки одного солдата, и его посадили в Ливенуорт[67]. Потом началась война, его выпустили и отправили воевать. Он получил две медали, а когда война кончилась, его снова посадили в Ливенуорт, потом наконец адвокат нашел конгрессмена, который вызволил его оттуда. Тогда я смогла снова бросить распутство…
— Распутство? — прошептала Темпл, держа в руках младенца и сама, в коротком платье и заломленной шляпке, похожая на рослого голенастого ребенка.
— Да, крашеная мордашка! — сказала женщина. — Как, по-твоему, я расплачивалась с адвокатом? Думаешь, такому есть дело, — с вилкой в руке она подошла к Темпл и злобно щелкнула пальцами перед ее лицом, — до того, что происходит с тобой? И ты, сучка с кукольным личиком, вообразившая, что не можешь войти в комнату, где находится мужчина без…
Грудь ее высоко вздымалась под выцветшим платьем. Уперев руки в бедра, она глядела на Темпл холодно сверкающими глазами.
— Мужчина? Да ты не видела еще настоящего мужчины. Ты не знаешь, что это такое, когда тебя хочет настоящий мужчина. И благодари судьбу, что никогда не узнаешь, потому что тогда бы ты поняла, чего стоит твоя раскрашенная мордочка и все прочее, что, как тебе кажется, ты ревниво оберегаешь, хотя на самом деле просто боишься. А если он настолько мужчина, чтобы назвать тебя шлюхой, ты скажешь Да Да и будешь голой ползать в грязи и дерьме, лишь бы он называл тебя так… Дай мне ребенка.
Темпл, держа младенца, изумленно глядела на женщину, губы ее шевелились, словно произнося Да Да Да. Женщина бросила вилку на стол.
— Обмочился, — сказала она, поднимая малыша. Тот открыл глаза и захныкал. Женщина придвинула стул, села и положила ребенка на колени.
— Не принесешь ли пеленку, они висят на веревке? — попросила она. Темпл не двинулась с места, губы ее продолжали шевелиться.
— Боишься идти туда? — спросила женщина.
— Нет, — сказала Темпл. — Пойду…
— Я сама.
Незашнурованные башмаки прошлепали по кухне. Возвратясь, женщина придвинула к печи еще один стул, расстелила две оставшиеся сухими тряпки, поверх них пеленку, села и положила ребенка на колени. Он хныкал.
— Тихо, — сказала женщина, — тихо, ну.
Лицо ее в свете лампы приобрело спокойный, задумчивый вид. Она перепеленала ребенка и уложила в ящик. Потом из завешенного рваной мешковиной шкафа достала тарелку, взяла вилку, подошла и снова взглянула в лицо Темпл.
— Послушай. Если я раздобуду машину, ты уедешь отсюда? — спросила она. Темпл, не сводя с нее глаз, зашевелила губами, словно испытывая слова, пробуя их на вкус. — Выйдешь, сядешь в нее, уедешь и никогда не вернешься?
— Да, — сказала Темпл. — Куда угодно. Все равно.
Холодные, казавшиеся неподвижными глаза женщины оглядели Темпл с головы до ног. Темпл ощутила, что все мышцы ее сжимаются, как сорванный виноград на полуденном солнце.
— Бедная трусливая дурочка, — холодно сказала женщина негромким голосом. — Нашла себе игру.
— Нет. Нет.
— У тебя будет что рассказать, когда вернешься. Не так ли? — Они стояли лицом к лицу возле голой стены, голоса звучали так, словно это разговаривали их тени. — Нашла себе игру.
— Все равно. Лишь бы уехать. Куда угодно.
— Я боюсь, не за Ли. Думаешь, он будет разыгрывать кобеля перед каждой встречной сучкой? Боюсь за тебя.
— Да, я уеду куда угодно.
— Таких, как ты, я знаю. Повидала. Все бегут, но не слишком быстро. Не так быстро, чтобы, увидев настоящего мужчину, не узнать его. Думаешь, у тебя единственный в мире?
— Гоуэн, — прошептала Темпл. — Гоуэн.
— Я была рабыней этого мужчины, — негромко произнесла женщина, губы ее почти не шевелились, лицо было спокойно и бесстрастно. Казалось, она делится кулинарным рецептом. — Работала официанткой в ночную смену, чтобы по воскресеньям видеться с ним в тюрьме. Два года жила в комнатушке и стряпала на газовом рожке, потому что дала ему слово. Изменяла ему, зарабатывая деньги, чтобы вызволить его из тюрьмы, а когда рассказала, как их заработала, он меня избил. И вот на тебе, заявляешься ты. Никто тебя сюда не звал. Никому нет дела, боишься ты или нет. Боишься? Да у тебя нет духу, чтобы по-настоящему бояться или любить.
— Я вам заплачу, — прошептала Темпл. —
