Михаил Зощенко - Полное собрание сочинений в одной книге
Председатель говорит:
— Братцы, да где ж, например, эти неграмотные? Или, может быть, вы оповестить забыли?
— Нет, — говорят, — объявили, помилуйте. В каждом цехе объявление повесили.
Начали ждать. «Все-таки, — думают, — неграмотный народ — малосознательный, опаздывать любит. Придется обождать».
А тут девять ударяет. И нет никого. Один какой-то дядя зашел, да и тот оказался грамотный. По ошибке сунулся.
Председатель культкомиссии говорит:
— Братцы, а ведь неграмотные — неграмотны. Как же они могут прочесть ваши объявления?
Тут ребята заволновались.
— А ведь верно! — говорят. — Они читать не могут.
Ну, и конечно, другой коленкор. Устный подход.
Отрядили специального человека. Ходил этот человек по всем цехам и орал в три горла насчет собрания.
Ну, и конечно, другой коленкор. Устный подход оказался правильный. Все-таки, пришло человека четыре, не считая председателя. На них и навалилась культкомиссия.
Сила красноречия
Дело было, нельзя сказать, что запутанное. Все было довольно-таки ясно и скучно.
Преступник сознался в своей вине.
Да, действительно, он влез в чужую квартиру, придушил чуть не насмерть какую-то квартирную старушонку и унес два костюма, медную кастрюлю и еще какое-то барахло.
Дело было плевое. Неинтересное.
Я хотел было уйти из зала суда, но пробраться было трудно. Много народу. К тому же, сосед мой, староватый гражданин с седыми усами, очень неприветливо буркнул, когда я заворочался на своем месте.
Я остался, поглядел на преступника. Тот сидел неподвижно. Глядел безучастно куда-то в сторону.
— Интересно, сколько ему дадут? — сказал я.
— Ничего интересного, — сказал старик, мой сосед, — четыре года со строгой изоляцией.
— Почему вы так думаете?
— Не думаю, — строго сказал старик. — Кодекс думает.
Но вот вышел обвинитель. Он начал говорить с сильным душевным подъемом. Много неподдельного гнева и презрения было в его словах. Он буквально растоптал преступника.
Он сравнил его с самым последним дрянным мусором, который надо выкинуть без сожаления.
Я давно не слышал такой превосходной речи.
Публика сидела притихшая. Судьи внимательно слушали гневные слова прокурора.
Я поглядел на преступника. Низкий лоб. Тупая челюсть. Звериный взгляд. Да, действительно, форменный бандит. С каким страхом он глядел на говорившего!
— Здорово кроет, — сказал я. — Как бы парня налево не послали, а? Как вы думаете? Высшую меру не могут дать?
— Ерунда, — сказал старик, — четыре года со строгой изоляцией.
Но вот прокурор кончил. После небольшого перерыва начал говорить защитник.
Это был довольно молодой человек. Но сколько настоящего таланта было в нем! Какая сила красноречия! Какой неподдельной простотой и искренностью звучала вся его речь!
Красноречие — это большой дар. Это — большое счастье обладать такой способностью покорять людей своими словами и диктовать им свои желания.
Почти полтора часа говорил защитник.
Публика дергалась на своих местах. Дамы глубоко вздыхали и пудрили вспотевшие от волнения носы. Некоторые слабонервные всхлипывали и сморкались. Сам председатель нервно барабанил пальцами по бумаге.
Преступник в совершенном обалдении, полураскрыв рот, глядел на своего благодетеля.
Да, конечно, защитник и не пытается отрицать его вину. Нет! Это все так. Но не угодно ли заглянуть поглубже. Не угодно ли приподнять завесу, скрывающую тайники жизни. Да, преступник виновен, но нужно хоть раз с добрым сердцем взглянуть на этого человека, на его простое, наивное лицо.
Я снова посмотрел на преступника. В самом деле, а ведь лицо довольно простоватое. И лоб как лоб. Не особенно низкий. И челюсть не так уж выдается. Подходящая челюсть. Прямо трудно поверить, что с такой челюстью можно душить старушку.
— А ведь парня-то, пожалуй, оправдают, — сказал я, — или дадут условно. Очень уж способно говорит защитник.
— Ерунда, — сказал старик, — четыре года со строгой изоляцией.
Но вот суд удалился на совещание.
Публика ходила по коридору, обсуждая прекрасную речь защитника. Многие предполагали, что более одного года условно не могут дать.
Мой старик сосал небольшую трубку и сердито говорил в толпе:
— Ерунда! Четыре года со строгой изоляцией.
После долгого ожидания, суд вернулся в зал. Был оглашен приговор — четыре года со строгой изоляцией.
Конвойные тотчас окружили преступника и увели… Публика медленно расходилась.
В толпе я увидел своего старика. Он прищурил глаз и что-то бормотал. Наверное, он сказал:
— Вот видите, я же говорил.
Этот человек явно скептически относился к красноречию. Я с ним не согласен. Мне нравится, когда о человеке много и подробно говорят. Все-таки меньше шансов ошибиться.
Царские сапоги
В этом году в Зимнем дворце разное царское барахлишко продавалось. Музейный фонд, что ли, этим торговал. Я не знаю кто.
Я с Катериной Федоровной Коленкоровой ходил туда. Ей самовар нужен был на десять персон.
Самовара, между прочим, там не оказалось. Или царь пил из чайника, или ему носили из кухни в каком-нибудь граненом стакане, я не знаю, — только самовары в продажу не поступили.
Зато других вещей было множество. И вещи, действительно, все очень великолепные. Разные царские портьеры, бордюры, разные рюмочки, плевательницы, сорочки и другие разные царские штучки. Ну, прямо глаза разбегаются, не знаешь, за что схватиться и какую вещь приобрести.
Тогда Катерина Федоровна на свободные деньги купила, заместо самовара, четыре сорочки из тончайшего модеполама. Очень роскошные. Царские.
Я же вдруг увидел в описи сапоги. Русское голенище, восемнадцать целковых.
Я сразу спросил у артельщика, который торговал:
— Какие это сапоги, любезный приятель?
Он говорит:
— Обыкновенно какие — царские.
— А какая, — говорю, — мне гарантия, что это царские? Может, — говорю, — какой-нибудь капельдинер трепал, а вы их заместо царских выдаете. Это, — говорю, — нехорошо, неприлично.
Он говорит:
— Тут кругом все имущество царской фамилии. Мы, — говорит, — дерьмом не торгуем.
— Кажи, — говорю, — товар.
Поглядел я сапоги. Очень мне ужасно понравились, и размер подходящий. И какие они неширокие, узенькие, опрятные. Тут носок, тут каблук. Ну, прямо цельные сапоги. И вообще мало ношенные. Может, только три дня царь их носил. Подметка еще не облупилась.
— Господи, — говорю, — Катерина Федоровна, да разве, — говорю, — раньше можно было мечтать насчет царской обуви? Или, например, в царских сапогах по улице пройтись? Господи, говорю, — как история меняется, Катерина Федоровна!
Восемнадцать целковых отдал за них, не горюя. И, конечно, за царские сапоги эта цена очень и очень небольшая.
Выложил восемнадцать целковых и понес эти царские сапоги домой.
Действительно, обувать их было трудно. Не говоря про портянку, на простой носок и то еле лезут. «Все-таки, — думаю, — разношу».
Три дня разнашивал. На четвертый день подметка отлипла. И не то, чтобы одна подметка, а так полностью вместе с каблуком весь нижний этаж отвалился. Даже нога наружу вышла.
А случилось это поганое дело на улице, на бульваре Союзов, не доходя Дворца Труда. Так и попер домой на Васильевский остров без подметки.
Главное, денег было очень жалко. Все-таки, восемнадцать целковых. И пожаловаться некуда. Ну, будь эти сапоги фабрики «Скороход» или какой-нибудь другой фабрики — другой вопрос. Можно было бы дело возбудить или красного директора с места погнать за такую техническую слабость. А тут, извольте, царские сапоги.
Конечно, на другой день сходил в музейный фонд. А там уже и торговать кончили — закрыто.
Хотел в Эрмитаж смотаться или еще куда-нибудь, но после рукой махнул. Главное, Катерина Федоровна меня остановила.
— Это, — говорит, — не только царский, любой королевский сапог может за столько лет прогнить. Все-таки, как хотите, со дня революции десять лет прошло. Нитки, конечно, сопреть могли за это время. Это понимать надо.
А, действительно, братцы мои, десять лет протекло. Шутка ли! Товар и тот распадаться начал.
И хотя Катерина Федоровна меня успокоила, но когда, между прочим, после первой стирки у нее эти самые царские дамские сорочки полезли в разные стороны, то она очень ужасно крыла царский режим. А вообще, конечно, десять лет прошло — смешно обижаться. Время-то как быстро идет, братцы мои!
Литератор
Я первый раз в жизни видел такого писателя. Он был еле грамотный. Читал он, правда, ничего себе, сносно. Хотя на некоторых длинных словах затруднялся. И буквы некоторые ему, видимо, были в диковинку.
