Эжен Сю - Парижские тайны. Том II
Родольф, его слуга, привратник дома, которому пришлось довести принца до дверей комнаты, остановились, охваченные ужасом. Питая справедливую ненависть к нотариусу, Родольф все же почувствовал жалость, наблюдая глубокие страдания Феррана; он приказал перенести его на диван.
Сделать это было нелегко; боясь очутиться под прямым воздействием света, нотариус отчаянно отбивался, а когда он оказался в комнате, залитой светом, он вновь испустил крик, который заставил Родольфа оцепенеть от ужаса.
После новых и долгих мучений боли, ставшие невероятно сильными, прекратились.
Достигнув высшего напряжения, исход которого мог быть только смертельным, боль в глазах утихла, но, как обычно при нормальном ходе этой болезни, после приступа начались бред и галлюцинации.
Вдруг Ферран вытянулся и закостенел, точно при столбняке; его веки, упрямо закрывавшие глаза, внезапно открылись; вместо того чтобы избегать света, его взор обратился в сторону лампы; зрачки странным образом остановились и расширились; из них исходил фосфорический свет. Казалось, что Жак Ферран в экстазе созерцает мир; его тело вначале оставалось совершенно неподвижным, только лицо беспрестанно и судорожно содрогалось.
В его безобразном лице, искаженном и изможденном, не оставалось ничего человеческого, казалось, что животная похоть, вытеснив разум, придала физиономии этого негодяя совершенно скотские черты.
Дойдя до последней степени безумия, во время бредовой галлюцинации он еще помнил слова Сесили, которая называла его своим тигром; постепенно он терял разум и вообразил себя этим хищником.
Бессвязные слова, которые он произносил, едва переводя дух, выражали расстройство его ума, странное отклонение от нормального восприятия вещей. Постепенно неподвижность его тела прошла, и он стал шевелиться, однако, резко повернувшись, упал с дивана; хотел встать и пойти, но у него не хватило сил, ему пришлось ползать и передвигаться, опираясь на руки и колени… направляясь то в одну, то в другую сторону… всецело подчиняясь возникавшим перед ним призракам, во власти которых он находился.
Он пристроился в углу комнаты, как тигр в своем логове., Его неистовые хриплые крики, скрежет зубов, конвульсии мышц лба и лица, пылающий взгляд порой придавали ему сходство с этим свирепым зверем.
— Тигр… тигр… да, я тигр, — говорил он прерывающимся голосом, весь сжавшись в комок, — да, я тигр… Сколько крови!.. В моем логове… сколько истерзанных трупов… Певунья… брат этой вдовы… мальчик… сын Луизы… вот трупы… моя тигрица Сесили получит свое… — Затем, посмотрев на исхудавшие пальцы, на ногти, безмерно выросшие за время болезни, он молвил прерывающимся голосом: — О, мои когти… сильные и острые. Я старый тигр, но ловкий, смелый и могучий… никто не посмеет отбить от меня мою тигрицу Сесили… Ах, она зовет… зовет… — выпячивая вперед свою страшную морду, говорил он.
Затем, после короткого молчания, он вновь прижался к стене.
— Нет… Мне показалось, что я ее слышу… Ее там нет, но я ее вижу… О, вот она… Она зовет меня, она рычит, рычит там… Я здесь… Я здесь…
И Ферран на коленях и руках пополз на середину комнаты. Хотя силы его иссякли, он постепенно продвигался судорожными прыжками, потом остановился и стал внимательно прислушиваться.
— Где же она?.. Где же она?.. Я приближаюсь к ней, а она удаляется… Ах… Вот она!.. Ждет меня… Иди… иди… рой песок, издавая жалобный рев… О, ее большие свирепые глаза… они стали тоскливыми, они умоляют меня… Сесили, твой старый тигр весь твой! — воскликнул он.
И последним усилием он приподнялся и встал на колени.
Внезапно, с ужасом откинувшись назад, опершись телом на пятки, с растрепанными волосами, с растерянным видом, с искривленными от страха губами, протянув вперед руки, он, казалось, начал ожесточенно бороться с каким-то невидимым призраком, произнося несвязные слова и крича прерывающимся голосом:
— Какой укус… На помощь… Суставы заледенели… Руки поломаны, я не могу его прогнать… Зубы острые… Нет, нет, о, только не глаза… На помощь… Черная змея… О, плоская голова… Огненные глаза. Она на меня смотрит… Это дьявол… Ах! Он меня узнал… Жак Ферран… В церкви… Святой человек… Всегда в церкви. Уходи… Я перекрещусь… Уходи…
И нотариус, приподнявшись, опираясь одной рукой о пол, другой старался — перекреститься.
Его мертвенно-бледный лоб покрылся холодным потом. Глаза потеряли прозрачность… стали тусклыми, с бутылочно-зеленым оттенком.
Все признаки приближающейся смерти были налицо.
Родольф и другие свидетели этой сцены стояли молча, словно находясь во власти ужасного кошмара.
— А… — продолжал Жак Ферран, по-прежнему находясь на полу, — дьявол исчез… Я хожу в церковь… святой человек… молюсь… Не так ли? Не узнают… Ты думаешь? Нет, нет, соблазнитель… Конечно!.. Тайна? Ну ладно! Пусть они придут… эти женщины… все? Да… все… Если не узнают?..
И на мерзком лице этого мученика, проклятого за порок сладострастия, можно было видеть последние конвульсии чувственной агонии… Стоя на краю могилы, которую неистовая страсть разверзла пред ним, охваченный буйным бредом, он все еще старался вызвать образы смертоносного сладострастия.
— О, — продолжал он, задыхаясь, — эти женщины… эти женщины!.. Но тайна!.. Я святой человек!.. Тайна!.. А вот они!.. Трое… Их было три! Что говорит эта? Я Луиза Морель!.. Ах, да, Луиза Морель… Знаю… Я всего лишь девушка из народа… Смотри, Жак… Какой густой лес черных волос рассыпался по моим плечам. Ты находил мое лицо красивым… На… бери… храни его. Что она дает мне?.. Свою голову, отрубленную палачом… Эту мертвую голову… Она смотрит на меня… Она говорит со мной, как Сесили… Нет… Я не хочу… Я не хочу… Дьявол… оставь меня… сгинь!.. сгинь! А вот другая женщина!.. О! Красавица!.. Красавица!.. Жак… Я — герцогиня… де Люсене… Взгляни на мою фигуру богини… мою улыбку… мой наглый взор… Приди, приди… Да… Я иду… Подожди!.. А эта… Вот она поворачивается ко мне лицом!.. О Сесили… Сесили… Да… Жак… Я — Сесили… Ты видишь три грации… Луиза… герцогиня и я… выбирай… Народная красота… аристократическая красота… дикая красота тропиков… С нами ад… Иди же!.. Иди!..
— Пусть в аду, но с вами!.. Да!.. — воскликнул Ферран, приподнимаясь на колени и протягивая руки, чтобы схватить возникшие призраки.
За последним конвульсивным порывом последовал смертельный удар.
Он сразу упал на спину, закостеневший и бездыханный, его глаза словно выкатились из орбит, искаженные черты лица дергались в судорогах, подобных тем, которые электрический ток вызывает на лице мертвеца. На губах появилась кровавая пена, голос стал свистящим, хриплым, как у человека, заболевшего бешенством, так как последние симптомы этой ужасной болезни — страшной кары за порочное сладострастие — похожи на симптомы бешенства.
Жизнь этого чудовища угасла во время последнего кошмара, он лишь пробормотал:
— Темная ночь… темная… призраки… медные скелеты, накаленные докрасна… обнимают меня… жгут своими пальцами… Мое тело дымится, мой мозг горит… Свирепый призрак… Нет!.. Нет!.. Сесили!.. Огонь… Сесили!..
Таковы были последние слова Жака Феррана. Родольф, потрясенный, вышел из дома.
Глава VI
БОЛЬНИЦА
Напомним, что Лилия-Мария, спасенная Волчицей, была перенесена в находившийся близ острова Черпальщика дом доктора Гриффона, одного из врачей гражданской больницы, куда мы и поведем читателя.
Ученый врач, получивший по протекции влиятельных людей назначение в этот госпиталь, рассматривал палаты больницы как площадку, где он испытывал на бедных курс лечения, который потом применял к богатым, причем никогда не предлагал им новых способов лечения, прежде чем несколько раз не повторит его in anima vili, как он выражался, с преступным варварством, к которому привела его слепая страсть к искусству врачевания и в особенности привычка и возможность безбоязненно испытывать на созданиях бога все причудливые затеи, все фантазии предприимчивых исследователей. Так, например, если доктор хотел убедиться в сравнительном действии нового метода лечения, довольно рискованного, с тем чтобы прийти к заключению о пригодности той или иной системы:
Он избирал несколько больных… Часть их лечил по новому методу. Другую — по старому.
Некоторых больных он вообще никак не лечил, считая, что природа сама должна оказать свое воздействие…
После подобного рода опытов он подсчитывал, сколько больных из всей этой группы осталось в живых… Люди, подвергавшиеся этим страшным экспериментам, были, по правде говоря, не чем иным, как человеческими жертвами, принесенными на алтарь науки.[54]
Доктор Гриффон даже не думал об этом.
В глазах этого светила науки, как говорят в наше время, больные его госпиталя являлись лишь объектом для изучения и экспериментирования; и так как все-таки случалось, что эти опыты давали положительный результат или открытие обогащало науку, доктор простодушно торжествовал, словно генерал, одержавший победу, не придавая значения тому, сколько солдат полегло на поле брани.
