Испанский садовник. Древо Иуды - Арчибальд Джозеф Кронин
Его поразила ее неподвижность и невероятная хрупкость. Бог свидетель, он и до того знал, что она маленькая и худенькая, но никогда прежде не представлял, что она такая… такая юная. Намокшая одежда облепила крохотное тельце, подчеркнув нежную грудь, стройные ноги, деликатный холмик между ними, mons veneris – латинский термин всплыл в памяти, как-никак он врач, – и все, все, с застывшей непристойностью смерти. Один чулок спустился, собравшись в складки на щиколотке, пуговица на блузе расстегнулась; одна рука, успевшая побелеть от впитанной воды, с повернутой вверх ладонью в просительном жесте, свешивалась с края стола.
Его пронзила слабая конвульсия, когда он, понимая, что обязан это сделать, заставил себя взглянуть ей в лицо. А когда все-таки взглянул, то уже не мог отвести глаза. Лампа хорошо освещала сморщенное лицо зеленоватого оттенка, утратившие пухлость, разомкнутые синие губы, мокрые волосы, убранные со лба, облепившие тонкую белую шею, с них по-прежнему тонкой струйкой стекала вода и капала на пол. Почти неузнаваемое в своем смертельном уродстве лицо, на котором лежала странная, невыносимая печать загадки. Но самыми загадочными и невыносимыми были глаза, все еще открытые, они смотрели прямо на него без всякого выражения. В их непостижимой глубине, в момент истины, он вдруг увидел самого себя таким, каким он был, без всяких иллюзий, нагим под вездесущим небесным оком.
– Ну что? Это та самая молодая англичанка? – Слова прозвучали с тихим сочувствием.
Мори обернулся, медленно и меланхолично кивнул в знак согласия. Это откровение могло бы его доконать, но выработанный годами стиль сдержанного джентльмена его не оставил.
– Увы… да, – сказал он, тщательно выговаривая слова. – Как это больно. Уйти из жизни внезапно – и такой молодой. Только несчастным случаем это можно объяснить. Вы видели туфлю, подошву? Стерта до гладкости. На мокрых досках причала… скользкий край…
– Да, всегда так в плохую погоду, – с обидой заговорил начальник причала. – Но доски высушить я не могу.
– Я только молюсь Богу, что она не страдала.
– О нет, – грубо сказал Захт, хотя пытался быть любезным. – Холодная вода быстро убивает. – Он вынул блокнот.
– Вам, наверное, нужна точная информация, – сказал Мори и, выпрямившись, спокойно назвал имя, возраст, национальность, а Захт заносил все эти сведения в потрепанную книжицу огрызком карандаша.
Когда с протоколом было покончено, начальник причала сочувственно пожал Мори руку.
– У вас нездоровый вид, герр Мори. Зайдите ко мне в дом выпить чашку кофе.
– Вы очень любезны, но благодарю вас, нет. – Он повернулся к Захту. – Со мной все? Полагаю, я вам больше не нужен.
– Пока нет. Но конечно, мы попросим вас прийти на Leichenschau[84].
– А, дознание… – произнес Мори потухшим голосом. – Вы думаете, оно понадобится?
– Для вас это всего лишь формальность, герр Мори, но официально необходимая, для протокола.
– Понятно. – Он приосанился. – Разумеется, вы понимаете, что все расходы по погребению я беру на себя.
Что еще оставалось сказать? Видимо, ничего. Он пожал руки обоим и, не оглядываясь, вышел.
Хотя он двигался медленно, щадил себя, делая много вынужденных остановок, но все равно задохнулся, пока поднимался на холм. Кроме того, несмотря на холод, он обливался потом, который тек в три ручья под мышками и под коленками, от сознания отвратительной бесполезности самообмана. Все это было частью обычного притворства, внушительного величественного фасада. Но сейчас он знал правду, правду о самом себе. А вскоре узнают и остальные. Да, правда выплывет наружу, вся, без остатка: прием для Уилли, помолвка с Кэти, героическое заявление об отъезде в Африку. И вот теперь, всего через несколько дней после тех событий, он по-прежнему здесь, женат на Фриде, а Кэти мертва. Боже, что о нем подумают? Сплетни, скандал, ненависть, которые обрушатся на него. И он не сможет этого избежать, только не на этот раз, не сможет уехать с Фридой утром, не сможет ускользнуть и забыть обо всем. Он должен остаться на Leichenschau, остаться, пока все не откроется, а после терпеть ненавистный брак с Фридой, которая никогда его не отпустит, а будет безжалостно подавлять до полного подчинения. И все это, когда он мог быть с Кэти, когда даже в эту минуту она могла бы оказаться – живая, теплая, любящая – в его объятиях.
В приступе удушающего отчаяния он сцепил зубы и повис на перилах. Это был плохой сон, ночной кошмар, непостижимо, как такое могло привидеться. Он ведь действовал с самыми хорошими намерениями, пытался поступать правильно, Боже, он очень старался, он хотел добра для всех. Да он мухи не способен обидеть. Нельзя его винить, если он из лучших побуждений переоценил свои силы, сломался и был вынужден отступить. Это не было намеренным предательством, просто моментом… Нет, он уже это говорил, бесполезно повторять. Не сработает. Минута озарения, когда он смотрел в те мертвые глаза, разбила тщательно выстроенный им образ. Пустая оболочка раскололась, ничего не осталось, ничего. Погубив Кэти, он погубил себя.
Оказавшись среди руин, он с поразительной четкостью увидел, что вся его жизнь – сплошной обман. Все, что произошло, – его рук дело, и несчастный случай тут ни при чем, виновата его внутренняя суть, склонность всегда выбирать тот путь, который он считал для себя самым выгодным. Гениально избегавший ответственности, беды, неприятных вопросов, он вдруг ясно понял, что всю жизнь шел к этой логической развязке. И при этом такой милый человек, обаятельный, культурный, покровитель искусств. Как часто он выслушивал и заслуживал такие комплименты. Его репутация, положение, свобода, счастье, надежда на будущее и, естественно, вера в самого себя – жаль, что со всем этим покончено или вскоре будет покончено. Странная логика начала выстраиваться у него в голове, почти принося утешение. Дважды он согласно кивнул. Загнан в тупик, огорожен стеной, все выходы запечатаны.
Он добрался до вершины холма и остановился, лишенный сил, но, как ни странно, более благоразумный, чем когда-либо. Какой вид! И чудесная ночь! Слабое дуновение ветерка, луна, вновь выплывшая из облаков, легкий туман, поднимающийся над озером, далекое хлюпанье невидимой ночной баржи. Мысль ушла в сторону. Однажды какой-то человек рассказал ему, что его первое детское воспоминание связано с пыхтением парохода. Кто это был? Никак не вспомнить. Было бы интересно спросить, что тот имел в виду. В голове у него возникали и гасли смутные образы, отголоски его собственного прошлого. Что бы там ни говорили, у него была
