Мигель Астуриас - Глаза погребённых
Она разделась. Но и это не спасало от жары. Места не находила женщина. Ей представлялось, что все окружающее каким-то тяжким бременем повисло над ней, не касаясь ее, точно темные тучи. Взмахнула рукой, словно желая отогнать наступающую на нее мебель — движутся на ножках столы и стулья, вышагивают часы, тикающие, точно механическая мошка, и на нее сыплется прах мертвого времени… Снова ее охватили раздумья, но она уже не в силах была о чем-либо думать. Погасила светильник и пристроилась рядышком со своим возлюбленным — в карете сна можно умчаться от любого зла, так хорошо покачиваться на мягких рессорах дремоты, — однако взгляд, уже помимо ее воли, опять обратился к двери: вдруг явится мулат? Это более чем вероятно, ведь он знает, что капитан вернулся, находится здесь. Но сейчас мулат живым не уйдет! Защищая свою любовь и свою жизнь, она была готова на все. Нет, живым он не уйдет.
XXXIX
— Спокойной ночи!.. — раздавалось в «Семирамиде». — Спокойной ночи!.. — Прислуга расходилась по домам. — Спокойной ночи!.. — Все ложились спать: завтра утром рано вставать, в Чикаго уезжают дон Хуан Лусеро с Боби Мейкером Томпсоном.
Только дон Хуан будет сопровождать Боби Мейкера Томпсона. Остальные члены семейства Лусеро остаются в Тикисате.
Бежать отсюда, решил дон Хуан, нет необходимости, надо лишь поспеть вовремя, чтобы ставший жертвой рака, полупарализованный, а теперь к тому же заболевший воспалением легких Зеленый Папа, этот пират, ныне плавающий в морях морфия, успел взглянуть на юного внука — белокурого и голубоглазого. А Боби в это время покачивался в кресле-качалке, забытом на террасе. Нараставшее беспокойное чувство приводило его в отчаяние, хотя он знал, чем оно вызвано, но не хотел себе признаться в этом — и, откинув голову на спинку и ухватившись за подлокотники качалки, пытался забыться, не чувствовать запахов ночи, пьянящего аромата цветов, листвы и травы в росе.
Эти запахи. Этот мучительный запах, нет никакой возможности избавиться от него. Он глубоко вздохнул, наполнил легкие воздухом, попытался освободиться от неприятного ощущения, а тут еще затекли ноги, мучили смутные и неодолимые желания, как он ни старался подавить их… и он качался, качался в кресле-качалке… Что же делать?.. Куда пойти?.. Впрочем, он знал, куда, но…
Он зажмурил и вновь открыл глаза, не прекращая покачиваться на кресле, каждый раз отталкиваясь ногой — с каждым разом все легче и легче, — откидываясь на спинку, откидывая голову на спинку, чтобы свободнее было дышать. Да, так было легче. Засунув руки в карманы брюк, он чувствовал сквозь ткань, влажную и грязную, как пульсирует, бушует кровь в реках без устья.
Что же задерживало его?.. Она не ждет его? Ну и что ж, пусть будет приятный сюрприз… Ага, он сказал ей, будто уезжает сегодня, 29-го, а сам уедет только завтра?.. Тем лучше!.. Они попрощаются… снова ритмы джаза!..
Он поднялся, словно огонек взметнулся, словно он сам себя поджег спичкой. Но тотчас же решимость покинула его, и он опять бросился в качалку. Промелькнула мысль — проще простого: надо расстегнуть ворот рубашки, голову опять откинуть на спинку, надо передохнуть. Руки, как когти, вцепились в подлокотники кресла. Было страшно идти одному в эту знойную ночь побережья. Вслепую, с закрытыми глазами, проникнуть в черную лихорадку кипящей и бурлящей ночи, где тебя подстерегают жестокие шипы и колючки, где предательски манят к себе орхидеи на мхах и папоротниках, прикрывающих бездонные провалы и ямы, где что-то хищное летает, ползает или бродит беспрестанно.
И другие страхи привязывали его к креслу. Родные и друзья — а у миллионеров всегда много родных и друзей — приходили прощаться с доном Хуаном Лусеро и рассказывали — как страшные сказки, сеющие в душе тревогу и страх, — о том, что происходит в стране. По слухам, в эту ночь в стране должны произойти важные события. И еще никому не известно, подаст ли в отставку «сильный человек». Они оказались брошенными на произвол судьбы, когда этот болван Зевун оставил солдат в казармах и, вместо того чтобы защищать интересы Компании, решил спасать свою шкуру — ему наплевать на то, что бандиты, — а у них кони! — вовсю распоясались, нападая, поджигая, насилуя, вешая людей на деревьях и телеграфных столбах. Приближенные дона Хуана Лусеро — ведь он уезжает — шептали ему на ухо, что они завидуют ему, что они поздравляют его с тем, что он увозит Боби. Чем дальше, тем лучше. К чему нести ответственность еще и за внука президента Компании? Да, чем дальше, тем лучше. Забастовщики, как только увидят, что они проиграли, постараются похитить его. Мальчуган такой непослушный, бродит, где хочет, и делает, что только взбредет ему в голову. А если его похитят, они потребуют в виде выкупа удовлетворить их требования и даже больше. В таких случаях тормоза не действуют. Впрочем, это еще не самое худшее.
Дед! Дед! Вот взглянет он в глаза внука — и отдаст забастовщикам все, что те ни попросят, — отдаст им все свои акции в Компании — при мысли об этом Лусеро настораживались, — лишь бы внук вернулся живым и здоровым. Ведь это мать послала его сюда. Старик не хотел. Опасаясь, что японцы или немцы будут бомбить Чикаго, мать отправила мальчика на плантации. По крайней мере хоть там — прикидывала истеричная сеньора — не погибнет, спасется семечко Мейкеров Томпсонов, наследник его Зеленого Святейшества. Эта женщина была истинной представительницей семьи Томпсонов, даже перещеголяла всех их, недаром Боби был удивительно похож на того просоленного пирата, который в былые времена не щадил побережье Карибского моря и не щадил людей — берег моря человеческого страдания.
Некоторые считали, что Компания уже не сможет с прежней решительностью вести борьбу против забастовщиков: а вдруг что-нибудь случится с Боби? Да, да, пусть его увезут. Чем дальше, тем лучше. Завтра они улетят. Полетят в двухмоторном самолете. Если бы не эта тьма, можно было бы разглядеть самолет на взлетной дорожке — пустыре между плантациями, — вырисовывавшийся на фоне банановых листьев, как огромная стрекоза.
Боби устремил взгляд голубых глаз в ночную тьму, замершую в молчании, которое нарушали лишь совы, пролетая со свистящим завыванием ветра; тьму ночи не нарушал огонь, зажженный человеком, — только звезды да светляки, светляки да звезды, а все остальные обитатели, казалось, исчезли, и земля погрузилась в свой вечный сон. Боби, встревоженный, встал. Прошел по террасе из конца в конец. И вся терраса окутана мраком. Куда идти, зачем искать что-то там, на горизонте, где поднимается молочная пелена над зданиями Компании? А кругом все тонет во мраке. Во мраке — комендатура, во мраке — улица поселка, во мраке — железнодорожная станция. Лучше пойти спать. Он зажмурил глаза — и ему стало стыдно перед самим собой. Зачем идти в свою постель? Он быстро открыл глаза и стал искать, искать, искать в этой беспредельной темноте, в перешептывании листьев, в легком звуке скатывавшихся со лба капелек пота, в слюне, которую он сплевывал и сплевывал, в ограде из агав и пиньюел[156]… ему виделись маисовые поля и белый домик на краю насыпи… Пусть она не ждет его сегодня, но все же выйдет на порог, услышав мелодию джаза, которую он просвистит, выйдет ему навстречу, счастливая, что он не уехал.
Он растянулся на краю постели в одежде, не зная, что предпринять — уйти или остаться…
Не подымаясь с кровати, разделся. Все его приводило в отчаяние, сердило, возмущало, раздражало. Оторвалась и покатилась куда-то пуговица — никак не пролезала сквозь петлю. Боже мой, как трудно снять с себя рубашку, когда лежишь! И стянуть штаны. Какие-то странные движения. Барахтаясь, будто ребенок, который пытается освободиться от пеленок, он кое-как высвободил ноги. Белье падает на стул, стоящий между его кроватью и кроватью Петушка Лусеро, который спит рядом. Очередь за башмаками. Один. Другой. Затем носки. Освобожденные пальцы растопырились веерами. Возникло ощущение, что это кончики магнитов. Он поджал их, но было уже поздно. Его парализовал какой-то толчок. Боби притих и лежал без движения. Он внезапно вспомнил запах той женщины — этим запахом пропиталось его тело. Оно передало запах постельному белью. Он вспомнил ночь, когда наслаждался ароматом ее тела, ласкал ее, познавал ее тайны… И тут же понял, что сейчас он — без нее и с ней — остался ее запах, глухо отдавалось эхо ее голоса, в памяти возникли и отблеск ее улыбки, и жест руки, поднятой к волосам, ее взгляд…
В соседней спальне — слышно было — тихо беседовали братья Лусеро, время от времени они покашливали.
— Забастовки не будет… — произнес один из них сонным голосом, как бы нехотя.
И эти три слова «Забастовки не будет…», «Забастовки не будет…», «ЗАБАСТОВКИ НЕ БУДЕТ…» — захватили сознание Боби, оглушили его. «Повесят их?.. — спросил он себя. — Повесят забастовщиков на дымок пулеметов?..»
