Похититель детей - Жюль Сюпервьель
Полковник снова прошагал через прихожую, свернул в коридор, вошел к себе в комнату и, стоя у зеркала, скорчил жуткую гримасу, которая должна была обозначать удовлетворение, и сказал себе: «Все хорошо». Потом направился к Деспозории и обнял ее — без всякого повода. Жена изумленно посмотрела на него: обычно полковник был скуп на нежности и обнимал ее разве что в предвкушении супружеской ласки. Она недоумевала: неужто он сейчас запрет все двери комнаты и увлечет ее за собой на кровать — прямо сейчас, в шесть часов вечера, когда за стенкой скачут дети, которых им не удалось произвести на свет.
Но Филемон Бигуа лишь взял из шкафа книгу об уходе за грудными детьми. С недавних пор его интересовал вопрос отлучения младенцев от груди, и, хотя полковник вовсе не рассчитывал на появление в доме грудного ребенка, ему не терпелось выяснить, когда же все-таки следует прекращать вскармливание — в год и три месяца или в полтора года. Но сегодня Бигуа не мог одолеть и трех строк. Он думал:
«Какую комнату Деспозория выделила для Марсель? Может быть, спросить ее об этом? Я и правда принимаю все слишком близко к сердцу. Лишь бы девочку не поселили вместе с Жозефом! Угораздило же меня предположить такое! Нелепость! Ясно ведь, жене и в голову не придет отправить ее к пятнадцатилетнему мальчишке. А впрочем, как знать? Женщины, они такие, иногда упускают из внимания совершенно очевидные вещи. Пожалуй, Деспозория, с ее-то хладнокровием и бесстрастностью, вполне могла поселить их вместе, сославшись на то, что они сверстники, или приведя еще какой-то несуразный довод! Хотя нет, это просто невозможно, чтобы она втолкнула Марсель в комнату Жозефа, который скоро станет мужчиной — если уже не стал им. Переход от детства к юношеской зрелости неуловим и всегда совершается за плотной завесой тишины, а узнаем мы об этом зачастую лишь спустя долгое время.
Разумеется, это в порядке вещей — спросить Деспозорию: какую комнату ты выбрала для Марсель?
Чувство долга обязывает меня заботиться о девочке. И все-таки, почему жена сама не сказала, куда поселила ее? В этом не было бы ничего странного».
Полковник встал, вышел из спальни жены, не произнеся ни слова, и по очереди заглянул в каждую из комнат. А, вот и маленький потертый чемодан. Окна во двор. Самый дальний от комнаты полковника угол квартиры, зато по соседству с Жозефом! Который живет тут же, за стенкой. Дверь, разделявшую эти две детские, Филемон Бигуа решил запереть на ключ. Но погодите, она уже заперта. Деспозория сразу сообразила, что это нужно сделать, — какая проницательность! Однако полковник еще и вытащил ключ из замка, ведь осторожность никогда не бывает излишней, и положил его в секретер, а затем направился к себе. Чуть погодя он вернулся и заткнул кусочком ваты замочную скважину. Потом через прихожую прошел к Деспозории — с таким напряженным лицом, какое бывает у человека, который изо всех сил старается делать вид, будто в голове у него пусто. Он сел рядом с женой и снова взял книгу о младенцах — она так и лежала на столе, открытая на странице с названием первой главы: «Об опасностях преждевременного отлучения от груди».
Полковник начал читать вслух, произнося слова четко и внятно, чтобы они как следует закрепились у него в уме, который, однако, в тот момент отчаянно сопротивлялся чтению.
— Об о-пас-нос-тях пре-жде-вре-мен-но-го от-лу-че-ни-я от гру-ди, — повторил Бигуа. А между тем он думал:
«Сегодня в дом проникла самая значимая из причин, по которым стоит продолжать жить».
Значит, вот она какая — семья, собравшаяся за столом, думала Марсель. Значит, непременно должна быть супница, как здесь, — ее вносят в столовую, где все чинно и нарядно, поднимают крышку, и выплывает ароматный пар, сейчас эту трапезу разделят люди, которые счастливы быть вместе! Вот, значит, какие в благополучном доме стаканы, тарелки, столовые приборы. И вот, оказывается, как нужно говорить, молчать, подносить ложку ко рту и вытирать губы салфеткой.
Марсель посадили по правую руку от полковника, хотя это было место Антуана.
В кимоно вишневого цвета девочка казалась бледнее обычного. Мальчики и слуги с любопытством разглядывали ее. Один лишь полковник сидел как ни в чем не бывало, словно все шло своим чередом и жизнь текла по закону, предписанному свыше, — как будто Бог еще при сотворении мира предусмотрел этот эпизод, придумал его в момент передышки.
После ужина все отправились в гостиную — ту самую, изумительную и огромную, которая пленила Марсель. Внутри широкого камина Филемон Бигуа установил небольшую жаровню, совсем как на ранчо. Огонь обнял арденнские еловые поленья. Жаровня оказалась вовсе не декоративной: рано утром полковник сам готовил над ней чурраско[6] из куска мяса, купленного в лавке на авеню Гамбетта, а весь день над очагом висел пузатый чайник — для всех, кто хотел выпить мате. Заваривал мате Атонито, слуга, чьи дед с бабкой были рабами. Глядел он робко и смущенно. В гостиную бесшумно вошли и тоже устроились у камина Гумерсиндо, смуглый шофер полковника, механик золотые руки; повариха Фелицота, слуги Нарсисо и Теофило, в прошлом пеон, — он всегда сопровождал детей, когда те выходили на улицу, даже если вместе с ними были Филемон Бигуа и его жена. Слуги участвовали в общей беседе — по обычаю латиноамериканских усадеб. Разговор тек медленно, неспешно, они растягивали слова, голоса звучали напевно, ровно, без перепадов высот, просторно — так, что даже слепой смог бы представить себе бескрайние заокеанские равнины. И никакого запаха прогорклого масла или уборки: слуги были опрятны и наравне с хозяевами пользовались ванной комнатой.
Сегодня вечером, точь-в-точь как в домах Южной Америки, креолы сидели у камина вместе с европейцами. Напоминая чужестранцам о редине, жаровня создает уют и объединяет собравшихся у очага людей, столь разных, — и каждый чувствует себя своим.
Полковник взял гитару и сел вполоборота к Марсель — так, чтобы не смотреть на нее, поскольку он думал только о ней, играл для нее одной, — и запел видалиту
