Уильям Фолкнер - Притча
— Хочу подать в отставку, — сказал он.
— И все мы тоже, — ответил командир роты, продолжая бриться и даже не повернув головы, чтобы увидеть его отражение в зеркале. Потом рука с бритвой замерла.
— Должно быть, вы серьезно. Ну что ж. Идите в траншею, прострелите ногу. С этим, разумеется, под чистую не демобилизуют. Но…
— Понятно, — сказал он. — Нет, я хочу не демобилизации. Пальцем правой руки он быстро коснулся звездочки на левом плече и опустил руку.
— Я не желаю больше ее носить.
— Захотелось опять в рядовые, — сказал командир роты. — Так любите солдата, что вам нужно спать в одной грязи с ним.
— Нет, — ответил он. — Совсем наоборот. Так ненавижу. Слышите его? — Он снова поднял руку, указывая вверх. — И принюхайтесь к нему.
Несмотря на шестьдесят ступеней вниз, в землянку проникал не только гром, грохот, но и запах, вонь, смрад естественного процесса: не гниющих в грязи мертвых костей и плоти, а последствий того, что живые кости и плоть слишком долго ели и спали в этой грязи.
— Если я, сознавая, кем был, остался и останусь — при условии, что повезет остаться в живых, это не исключено, кое-кто из нас непременно уцелеет, не спрашивайте почему, — с благословения всего милитаристского правительства имею право лишь благодаря этой штучке на погонах не только приказывать людям, но и безнаказанно застрелить человека, если он не подчинится, то мне ясно, как он достоин всяческого страха, отвращения и ненависти.
— Не только вашего страха, отвращения и ненависти, — сказал командир роты.
— Верно, — ответил он. — Но только я не могу мириться с этим.
— Не желаете, — сказал командир роты.
— Не могу.
— Не желаете.
— Пусть так, — сказал он. — Поэтому я должен вернуться к нему, в грязь. И тогда, быть может, стану свободен.
— От чего? — спросил командир роты.
— Ну, ладно, — сказал он. — Я и сам не знаю. Может, от необходимости вечно предаваться в неизбежные часы затишья тому пороку, что именуют надеждой. Будет достаточно и этого. У меня была мысль отправиться сразу в штаб бригады. Это сберегло бы время. Но полковник мог бы разозлиться, что его попусту отрывают от дел. Я ищу то, что в наставлениях и уставах, очевидно, именовалось бы порядком. Только, похоже, такого порядка не существует.
Задача эта оказалась не из легких. Командир батальона отказался поддержать его; он предстал перед командиром бригады, двадцатисемилетним человеком с тремя нашивками за ранения, окончившим Сандхерст менее четырех лет назад, кавалером Военного креста, звезды за Монс, ордена «За безупречную службу», какой-то награды от бельгийского монарха и французского Croix de Guerre[6], и тот не смог — не отказался, а не смог поверить своим ушам, тем более взять в толк, чего добивается этот назойливый проситель, и посоветовал:
— Должно быть, вы уже подумывали о том, чтобы прострелить себе ногу. Пистолет надо поднимать дюймов на шестьдесят. Можно также выйти за бруствер. А еще лучше за проволоку.
Но ему удалось отыскать очень простой способ. Он стал дожидаться отпуска. Ничего больше не оставалось; дезертирства он никак не хотел. В Лондоне он нашел девицу, не профессионалку и пока что не слишком опытную любительницу, два или три месяца назад забеременевшую от кого-то из троих солдат, двое из них погибли почти одновременно под Ньеппским лесом, третий находился в Месопотамии; она тоже не поняла, чего он добивается, и потому (так ему тогда показалось) согласилась за мзду — он заплатил вдвое больше, чем она запросила, исчерпав весь свой банковский счет, — стать его партнершей в спектакле, безвкусица и убогость которого могла сравниться лишь с американскими фильмами: их застали на месте преступления, публичного и столь вопиюще скандального, что все, даже моралисты, ответственные за поведение младших офицеров англосаксонского происхождения, наотрез отказались поверить в это.
Тем не менее своего он добился. На другое утро в приемной найтсбриджской казармы делегат штабных офицеров предложил в виде альтернативы пятну на чести полка ту привилегию, о какой три месяца назад во Франции он просил командира роты, потом батальона и, наконец, бригады; и три дня спустя на вокзале Виктории, идя в строю к переполненному солдатскому вагону того поезда, которым десять дней назад ехал из Дувра в офицерском вагоне первого класса, он понял, что ошибался в той девице, которую не сразу узнал, когда она заговорила с ним.
— Ничего не вышло, — сказала она.
— Вышло, — ответил он.
— Но ведь ты уезжаешь. Я думала, ты хочешь разжалования, чтобы не возвращаться туда.
И вцепилась в него, ругаясь и плача.
— Значит, ты мне наврал. Ты хотел вернуться. Снова стать несчастным треклятым рядовым. — Она схватила его руку. — Пошли. Время еще есть.
— Нет, — сказал он, упираясь. — Успокойся.
— Пошли, — сказала она, дергая его. — Я знаю эти дела. Есть поезд, на который ты можешь сесть утром; тебя не хватятся до завтрашнего вечера в Булони.
Строй двинулся. Он попытался идти вместе со всеми, но она вцепилась еще крепче.
— Как ты не понимаешь? — крикнула она. — Я смогу вернуть тебе деньги только завтра утром.
— Пусти, — сказал он. — Мне нужно войти в вагон и найти себе место.
— Поезд отойдет через два часа. Скольких, по-твоему, я провожала? Пошли. До моей комнаты идти десять минут.
— Пусти, — cказал он, направляясь к вагону. — До свиданья.
— Ровно два часа.
Сержант прикрикнул на него. Он давно не слышал такого обращения от сержантов и не сразу понял, что это относится к нему. Но он уже высвободился внезапным, резким, сильным рывком; дверь за собой он не закрыл; в купе он бросил винтовку и вещмешок в груду остальных, переступая через чьи-то ноги, вернулся и стал закрывать дверь, а она крикнула:
— Ты не сказал, куда выслать деньги.
— До свиданья, — сказал он и захлопнул дверь, оставив ее на подножке, она как-то держалась там, даже когда поезд тронулся, глядела и что-то кричала в звуконепроницаемое стекло, пока военный полицейский на платформе не снял ее, и казалось, не поезд, а ее лицо быстро пронеслось и скрылось.
В 1914 году он уезжал с лондонцами. Офицером был среди лондонцев. Теперь он попал в батальон нортумберлендцев. Слухи о нем опередили его; в Булони, у пристани, его дожидался капрал, чтобы проводить на распределительный пункт.
Лейтенант оказался его товарищем по офицерской школе.
— Ну и штуку ты отмочил, — сказал лейтенант. — Не рассказывай, я не хочу знать зачем. Тебя направляют в…тый батальон. Джеймса (подполковника, который им командует) я знаю, в прошлом году понюхал с ним пороха. Идти во взвод тебе неохота. Может, станешь телефонистом или каптенармусом?
— Лучше связным, — ответил он. И стал связным. Лейтенант даже перестарался; слухи не только о выходке, но и о прошлом снова опередили его. Через несколько дней он был вызван к подполковнику, возможно потому, что он, связной, имел право носить (но не носил, так как это была офицерская награда, и в среде солдат, с которыми ему предстояло теперь есть и спать, эта ленточка на мундире рядового потребовала бы множества объяснений) одну из тех ленточек, что носил подполковник (тоже не кадровый военный); была и еще одна причина, хотя он ни за что не поверил бы, что одно связано с другим.
— Послушайте, — сказал ему подполковник, — не вздумайте ничего затевать. Вам должно быть понятно, что единственно возможный путь — это продолжать войну, завершить ее и разделаться с ней ко всем чертям. У нас уже есть один солдат, который может поднять смуту — если мы не узнаем заранее его намерений. — Подполковник назвал фамилию солдата. — Он из вашей роты.
— У меня такой возможности нет, — ответил связной. — Солдаты пока со мной не общаются. Я, наверно, не смог бы склонить их ни к чему, даже если б они общались со мной и у меня была бы такая цель.
— И даже — (подполковник снова назвал фамилию солдата)? И вам тоже неизвестно, что он замышляет?
— Я не агитатор, — сказал связной. — И тем более не шпик. Не забывайте, это в прошлом, — сказал он, легонько касаясь правой рукой левого плеча.
— Я сомневаюсь, что вам удастся об этом забыть, — сказал подполковник. — Не морочьте себе голову. Если так уж ненавидите солдата, достаточно взять пистолет, пойти в уборную и там избавиться от него.
— Слушаюсь, сэр, — ответил связной деревянным голосом.
— Раз уж необходимо кого-то ненавидеть, ненавидьте немцев.
— Слушаюсь, сэр.
— Ну что? Не можете ответить?
— Все немцы, со всей их родней, не могут заменить солдата.
— Мне заменяют — в настоящее время, — сказал подполковник. — Будет лучше, если заменят и вам. Не вынуждайте меня напоминать о той звездочке. Да, я тоже знаю: те, кто надеется войти в историю победоносными премьер-министрами или просто министрами, поставляют людей. Те, кто хочет стать миллионерами, поставляют пушки и снаряды. Те, кто хочет именоваться «фельдмаршал», «виконт Плат-стрит» или «граф Лоо», выдумывают игры, называемые планами. Те, кто хотят быть победителями, если возможно, находят врага, если необходимо — выдумывают. Значит, обещаете?
