Йоханнес Йенсен - Мифы
Поскольку предыстория художественного произведения имеет немаловажное значение, мы исходим из того, что Роден изобразил здесь граждан Кале в момент, когда они в рубище, с веревкой на шее приносят осадившему их врагу ключ от города, зная, что им предстоит умереть. Характерная особенность великого мастера в том, что он может любую тему воплотить обобщенно, и при этом она не теряет своей конкретности: во всяком случае, здесь Родену это удалось. И это великое достижение, ведь, как считал Торвальдсен, возвышенное обитает на земле, а не где-то в мире ином.
Роден изобразил граждан Кале, но в процессе работы ему посчастливилось создать абстрактное творение, олицетворяющее скорбь смертных.
Мы видим шестерых членов мэрии, военная удача противника сорвала с них одежды, лишила достоинства, профессии, имени, они пустились в последний путь. Ключ, запирающий город, будет отдан чужим. Они идут добровольно. В их покорности ощущается нечто говорящее нам, что сам Роден и есть великая смерть, что у него сердце бога; он знает: смерть милосердна. Удивительно, как ему удалось, изображая конкретное историческое событие, соединить его с понятием судьбы человеческой!
«Идем!» — говорит первый и поворачивается к остальным в фанатическом возбуждении, словно дрожа от холода. Последний останавливается и закрывает лицо руками; он слаб, он не в силах больше выдержать ни мгновения. Двое других оборачиваются к нему, убеждают, и кажется, будто лица их просветлели от того, что им удалось хоть немного подбодрить его. А вот у этого пустые глаза, рот и мускулы, как у трупа, он уже в мире ином. Шестой застыл, погруженный в раздумье.
Перед нами люди. Перед нами горожане. Взгляните на их ноги, которые Роден обнажил, это ноги городских жителей. Насколько легко передать нагую фигуру, настолько сложно изобразить раздетого человека. А эти люди именно раздеты, на ногах у них нет ни сапог, ни чулок, они идут босые. И здесь это подчеркивает ощущение опасности, ощущение предстоящей смерти; такое можно наблюдать у крестьян, когда им приходится раздеваться. Крестьянин-новобранец на осмотре у врача дрожит, будто пришел его смертный час. Ведь раздеваться он привык лишь в горнице, чтобы улечься спать на соломе, и теперь ему кажется, что сейчас его зарежут. Обнажив этих людей, Роден придал скульптурной группе ощущение нищеты, ощущение паники, которое охватывает простого человека, когда он стоит на людях в одной рубашке. Их руки говорят о привычке к тяжелой работе, это люди, принадлежавшие к каким-нибудь цехам в Кале, они своим трудом возвысились до депутатов мэрии; у каждого из них диспропорция в мускулатуре — там мышцы усохшие, здесь — ненормально развитые; может, один из них был сапожником, другой — переплетчиком, и работали они внаклонку. Но теперь все это в прошлом. Возможно, в этом маленьком городке у них было какое-то небольшое имущество и они стояли на различных классовых ступеньках, быть может и приветствовали они друг друга соответственно положению, но сейчас они все равны, как перед врачом. Как возвышенное, так и банальное понятие «смерть» связано лишь с человеком; невозможно отделить высокое представление о трагическом от обыденной жизни людей. Тем более для настоящего художника. Все остальное тут — фальшь, суеверие или болезнь. Немыслимо, чтобы несчастье было абстрактным, несчастьем вообще. Вот граждане Кале, всем своим видом они олицетворяют понятие «боль». Это отнюдь не прекрасный ангел с опущенным к земле факелом, не скелет с песочными часами и косой.
Невелико искусство изваять солдата на поле боя, который приподнимает с земли маленького трубача, опираясь на трубу; это памятник фальшивым чувствам; конфирмант, сосущий национальную соску, в то время как солдат поднимает его высоко на руках. Никто еще никогда не видел памятник, который символизировал бы Данию в виде исполинских женщин на гранитном постаменте с головами пуделей между ними.
Франция — древняя страна, и было время, когда искусство, пожирающее самого себя, могло исчезнуть. В конце концов у французов исчезло варварское пристрастие к символам. Эти идеализированные монументы — остатки того времени, когда человек поклонялся сам себе, создавая образы-фетиши. Даже греческое искусство было еще идолопоклонническим, хотя в нем сильно гуманистическое начало. Роден — сын Франции, сын разочарованной нации, но его талант обладает мощью средневекового искусства, и он подходит к глине, как бог при сотворении мира, он создает живое существо: человека, кому в наследство дана смерть.
Роден поднялся выше пафоса. Все мы состаримся, все мы живем лишь раз. В этом нет ничего величественного, это обыденно. Это не тяжело, в этом есть своя жестокая правда; ведь по сути дела умереть хорошо: конец страху и роптаниям!
Все мы — часть бесформенного мироздания, движущегося во времени, мы можем выделяться в виде живых существ из зеленой слизистой массы, которая растет и поглощается морем.
УСПЕЛИ ЛИ ОНИ НА ПАРОМ?
По проселочной дороге, ведущей из Миддельфарта в Оденсе, мчал мотоцикл. Это была машина с длинной, пестреющей всеми цветами радуги медной выхлопной трубой сзади вместо глушителя. Когда мотор работал на малых оборотах, она при каждом выхлопе издавала гулкий звук, похожий на звук разорвавшейся бомбы, но когда скорость мотоцикла переваливала за шестьдесят километров, эти выхлопы и звук вибрирующей металлической трубы сливались в пронзительный рев на высокой ноте, который естественно вызывает негодующие жесты со стороны остальных проезжающих, но самому мотоциклисту кажется райской музыкой. Как известно, одно дело — быть вынужденным слушать оглушающий шум, и совсем иное дело — самому этот шум производить.
В течение всего пути машина работала в верхнем шумовом регистре, потому что дорога от Миддельфарта до Оденсе — широкая, ровная, накатанная, а мотоциклисты спешили, так как им надо было попасть на паром.
Мотоциклистами были Софус Хансен, заезжавший ненадолго в Ютландию и теперь направлявшийся домой, в Копенгаген, и Эльвира, сидевшая позади него.
Поскольку в обиходе их обычно называют не иначе как Софус и Вира, то и здесь мы их будем называть только так. Длинные тонкие ноги Виры выглядывали из-под плаща, на голове у нее был небольшой премиленький кожаный шлем. Она сидела на заднем сиденье чуть повыше Софуса, слегка склонив набок голову за его плечом, чтобы удобнее было смотреть вдаль. Софус вел машину, подавшись вперед, втянув голову в плечи, бдительный, настороженный, готовый к любым неожиданностям дороги. Было очень раннее летнее утро, с легким туманом, затруднявшим обзор, так что приходилось постоянно быть начеку. Фюн купался в росе, от нее блестели сады и живые изгороди; роса покрыла и дорогу, но ее было недостаточно для того, чтобы сцементировать дорожную пыль; то тут, то там на дороге попадался рыхлый песок, машина вихляла, заднее колесо то и дело буксовало, приходилось вести мотоцикл словно балансируя на проволоке.
Тем не менее Софус был не прочь устроить небольшие гонки, если бы представилась такая возможность. Но на это рассчитывать было трудно, он заранее был почти уверен, что обгонит любого. Навряд ли ему повстречается на дороге такой же мощный мотоцикл, как его собственный. А вот если бы такой мотоцикл все же попался на пути и его водитель предложил бы ему померяться силами, то тут уж решающими факторами стали бы качество дороги, искусство вождения, ну и главное заключалось бы в том, решится ли соперник дать полный газ. Что до Софуса, то он в таких случаях газовал на полную катушку.
Что же касается ограничений скорости, то Софус обычно нарушал их отнюдь не в городах или на тех участках дороги, где можно напороться на дорожную полицию. Указывать же скорость, с которой ехал Софус, здесь не имеет смысла, поскольку, как будет видно из дальнейшего, он вообще никогда не обращал внимания на спидометр.
Две-три машины, прибывшие из Ютландии на Фюн тем же паромом, что и он, получили фору по сравнению с ним, так как первыми съехали на берег. На два старых «форда» Софус оставил позади сразу же, как только они выехали на загородное шоссе. Был там еще маленький красный «афаг», которого он заприметил еще на пароме, но этот как сквозь землю провалился.
Софус и Вира хотели попасть на первый паром из Нюборга, и это было вполне реально, если рассчитать время по минутам и, само собою, если мотор будет всю дорогу работать, как сейчас. Оттого-то и ревел мотор столь оглушительно, а Фюн проносился мимо них в виде пестрых полос. Вира удобно пристроилась сзади, прижавшись к спине Софуса и обхватив его ногами, словно клещами, чтобы держаться как можно крепче. Она пребывала в полном и счастливом неведении относительно тех двух-трех критических ситуаций, с которыми Софусу удалось справиться на пути: какой-то возница на телеге, не сделав предупредительного знака рукой, внезапно, совершенно неожиданно стал сворачивать влево на боковую дорогу в тот самый момент, когда Софус пошел на обгон! Это было явное и преступное нарушение, можно сказать, убийство, запланированное этим идиотом, но Софус, который, к счастью, всегда питал недоверие к любому конному транспорту, мгновенно сманеврировал и уклонился от столкновения. Решение пришло чисто интуитивно; он почувствовал, что идти на обгон в этой критической ситуации ни в коем случае нельзя! Глаза его на секунду встретились с глазами возницы, Софус медленно и сочувственно покачал головой, как бы выражая таким образом свою скорбь по поводу умственных способностей и моральных качеств этого человека. Но сразу же вслед за тем сердце его отчаянно заколотилось и он почувствовал мгновенную слабость, выразившуюся в том, что он с трудом перевел дух. Ведь он только что едва-едва не врезался со скоростью в десять миль в бок этой злополучной телеги с навозом. Вира сидела, ничего не подозревая.
