Август Стриндберг - Серебряное озеро
Теперь пошла уже настоящая перебранка, но, поскольку сын не скрывал своего огорчения, я таки двинулся в спальню.
— Не ходи туда, там изразцы с карниза валятся! — предупредила супруга.
— Что ж это за дом такой проклятый, неужели нигде мне не будет покою? — чуть не плача, пробормотал я и попытался сесть на диван, однако выскочившие наружу пружины зажали меня в неудобном положении, и я поднялся на ноги, собираясь вовсе уйти.
Тут супруга подошла ко мне, ласково взяла под руку и с отчаянием во взоре молвила:
— Неужели ты уйдешь от Эрика в день его рождения? Разве ты не принес ему подарков?
— Принес, только мне показалось, от моих подарков радости в этом доме все равно не прибавится!
— В этом доме? — переспросила она с такой болью в голосе, что я проникся безмерным сочувствием к ней и понял: по сути дела, она не виновата в наших неладах, как не виноват и я, просто нами обоими движут посторонние темные силы. И я, почти не сомневаясь в успехе, предъявил свой дорогой подарок, графофон. Заводя его, я не спускал глаз с лица сына, дабы сполна насладиться его радостью. «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!» — хрипло проревел капрал. Малыш испугался и заплакал, так что я накинул тормозной крючок и, заменив валик, предоставил слово шутнику. Что случилось потом? Тогда я и сам толком не понял и лишь позже разобрался в причине. Побледневшая мать схватила ребенка в охапку и, бросив мне одноединственное слово — «Фи!», — удалилась в спальню и захлопнула за собой дверь. И знаешь почему, Аксель? Потому что я, оказывается, поставил на графофон неприличный номер варьете, смысл которого остался неясен для меня, хотя со времени работы в Конго я знал английский куда лучше немецкого. Тяжелыми шагами спускаясь по лестнице, я представлял себе, что иду тут в последний раз; мне хотелось умереть, потому что я оставлял за спиной самое ценное в своей жизни.
Выйдя на улицу, я стал припоминать все чудесные минуты, пережитые мной в этом любимом доме: он был выкрашен в теплый оранжевый цвет и приятно контрастировал с серым фоном соседних домов. С тех пор как сюда переехали они, я любил и эту тихую улочку, начинавшуюся большим угловым магазином стекла (мне вспомнился блеск хрустальных бокалов в витрине). Каждое воскресенье я приходил сюда примерно к девяти, выспавшийся, выбритый, нарядно одетый, с охапкой цветов в руках — и мне являлось самое прекрасное зрелище на свете: мать и дитя. Это был счастливейший период нашей жизни; мы завидовали сами себе, тому, что придумали новый способ сосуществования без извечных рифов супружества — совместного хозяйства и прислуги. Обед неизменно происходил у меня, а вечером я снова шел к ним, чтобы присутствовать при укладывании сына спать; потом я оставался посидеть с его матерью, которая иногда читала вслух, а иногда играла на рояле. Зачастую мы даже не разговаривали, жена склонялась над рукоделием, а я молча любовался ее красотой. Изредка мы выходили вечером пройтись и тогда разглядывали магазинные витрины, посещали панораму или предавались другим, столь же невинным, занятиям; нам не нужны были ни театры, ни рестораны, ни вообще какое-либо общество! «Мы трое» составляли замкнутый мирок. Время от времени она выбиралась провести вечер у меня, и тогда я зажигал свечи и закатывал праздничное угощение с цветами и вином; мы сидели под раскидистой пальмой за круглым столом, накрытым гобеленовой скатертью со множеством диковинных узоров, и гадали по ним, как гадают по картам или по книге. В хорошем настроении мы желали себе сидеть так и разговаривать до самой смерти. Около полуночи жене пора было возвращаться к сыну, и эти вынужденные расставания благоприятно сказывались на наших отношениях, поскольку мы не успевали приесться друг другу. Теперь же нашим встречам подступил конец!
Больной закрыл глаза и впал в забытьё, отчего стал похож на труп. Сестра из Красного Креста прикрутила лампу и села подальше от нее в ожидании ночи и предсказанного врачом кризиса. Она всматривалась в лицо больного, ранее загорелое от постоянного пребывания вне дома, а теперь желтое, в окружении иссиня-черных волос и бороды, лицо чужеземца, южанина… может быть, даже с примесью африканской крови… В нем чувствовалась какая-то детская доброта, беззаботность, готовность к улыбке, которую внезапно сменяло желание расплакаться; мощные челюсти указывали на жесткость нрава, скорее всего выражавшуюся в нечувствительности этого волевого человека как к своим, так и к чужим страданиям. Он был ученым, но еще и охотником, рыболовом, спортсменом, открывателем Африки, мореплавателем; рожденный у моря, в простой рыбацкой семье, он проявлял себя в служебных делах как человек здравомыслящий, не склонный к сомнениям, привыкший убивать и отдавать приказы, тогда как в частной жизни, в отношениях с женой и сыном, он был ласков, заботлив, верен и готов жертвовать собой. Обойденный в продвижении по службе из-за безрассудства, которым был обязан своему воспитанию, этот человек проявил благоразумие и не принял обиду близко к сердцу, а весьма похвально посчитал поражение совершенно естественным, так что жизнь его протекала ровно и спокойно до самого начала этого года, когда на него стала обрушиваться беда за бедой, без конца и края…
Больной проспал с четверть часа, после чего раскрыл глаза, ища на обоях определенный узор, отдаленно напоминающий голову его друга, музейного управителя, которого он считал присутствующим в комнате и с которым теперь вел беседу.
— Как произошло несчастье? Сейчас расскажу! Накануне вечером я ходил в естественно-научное общество, где был доклад о Гелленбаховой «Магии чисел» и периодичности человеческой жизни[23]. По приходе домой я попробовал изобразить магический квадрат для себя и обнаружил, что успешные периоды моей жизни длятся по пять лет, тогда как в промежутках между ними кривая ее идет вниз, принося всяческие злосчастья, которые свидетельствуют об усталости или недостатке энергии. Ты что, смеешься надо мной? Разве ты не помнишь знаменитое сопоставление удивительных чисел в судьбах пяти американских президентов? А какие комбинации чисел называл докладчик? Конечно, помнишь. Адамс, Джефферсон, Медисон, Монро и Куинси Адамс следовали друг за другом. Каждый из них пробыл президентом по восемь лет[24], что неудивительно, поскольку срок регулировался конституцией; гораздо интереснее то, что каждый из них родился на восемь лет позже своего предшественника и что все, за исключением Квинси Адамса, покинули президентский пост в шестьдесят шесть лет. Трое из пяти умерли в годовщину провозглашения независимости, то есть четвертого июля, что, впрочем, объяснимо с точки зрения суггестивной психологии, или психологии впечатления. Но я хотел вернуться к периодическим закономерностям собственной жизни… нет, сегодня мне с цифрами не справиться… Несчастье же мое произошло следующим образом. Я шел по загородной дороге, извивавшейся между скалистым обрывом с одной стороны и морем с другой. На одном из поворотов впереди показался ехавший навстречу всадник, следом шли две женщины с собакой. Женщины заливались неприятным смехом, собака наскакивала на лошадь, тихо, не гавкая. Я мгновенно понял затруднительность положения. Поравнявшись со мной, собака непременно залает, и тогда лошадь прянет вбок, однако куда именно — будет зависеть от того, с какой стороны окажется собака… Я предпочел податься к скале, но тут же сообразил, что положение отчаяннее, чем я предполагал: собака залает как раз в тот миг, когда всадник поравняется со мной. Против меня словно затеяли заговор, что подтверждалось и смехом незнакомок… Вот я попадаю между скалой и лошадью… собака гавкает… лошадь отпрядывает в мою сторону… Какая досада! — только и успел подумать я. Боли я не почувствовал, просто погрузился во мрак и утратил сознание… И ты представляешь, Аксель, это случилось в тот самый, критический для меня, день. Как тебе известно, я родился на дальнем краю острова Эланд и с детства верил в приметы, предсказания, знамения…
Больной приподнялся на кровати и попросил сиделку открыть окно. Она сделала вид, будто исполнила его просьбу, и он, снова откинувшись на подушку, продолжил рассказ.
— «Марш Фалькенштейна! Запись фирмы «Нактигаль»!» Я возвращался после дня рождения с уверенностью, что отношения наши порваны и что я тут не виноват. Никогда больше не видеть жену, не видеть сына. Отчего? Уму непостижимо! Мелких раздоров я всегда старался избегать, отвечая на ее нападки молчанием, крупных — тем, что проявлял уступчивость, но таким образом я запутался в сетях собственного притворства, а супруга вообразила, будто мы согласны там, где между нами не было ни малейшего согласия. Я превратился в молчуна и лицемера, за что презирал себя. Придя теперь в свою обитель, я как будто даже испытал облегчение, потому что рос и развивался под спудом, придавленный камнем, выбрасывал боковые побеги, которым недоставало сил зацвести. Когда пять лет назад я из своей холостяцкой каморки переехал в эту квартиру, то просто упивался ее четырехкомнатным простором. Затем, однако, появился младенец и выселил нас из последней комнаты, так что пришлось устроить спальню в комнате жены. Наши железные кровати заняли три четверти ее комнатушки, а ведь моя супруга увлекалась живописью… Пришлось разойтись по разным углам, я удалился к себе в кабинет и вынужден был спать на тесном диване. Помнится, я предвидел такое положение, когда мы еще обставляли квартиру, и умолял женушку завести мне на всякий случай большой диван. Она же купила маленький, такой, как стоял у нас для кухарки, а когда я посетовал, мне было сказано, что других диванов в продаже нет. Я знал, что он слишком короткий и узкий, сколько меня ни уверяли в обратном; знал, что подле стены там идет острая перекладина, о которую все всегда ранятся, но… оказался не в силах отвратить неизбежное. Итак, я сменил свою бобылью кровать, которая, однако же, была полноценной кроватью, на кухаркин диванчик. Я попробовал обить фетром острую перекладину, которая врезалась мне в бок, но в таком случае диван не закрывался. Хотя неизбежное свершилось, я не жаловался, ибо понимал, что надо жертвовать своими удобствами ради жены и ребенка. Младенец с нянькой занимали лучшую комнату в квартире, с окнами на солнечную сторону; кухарке тоже досталась хорошая светлая комната, и она выращивала там цветы… Нет-нет, я не жаловался, потому что нашел усладу в сыне. Правда, жена возобновила свои фортепьянные экзерсисы и по вечерам стала музицировать в зале, расположенной стена к стене с моим кабинетом. Гаммы едва ли могут вдохновлять человека, который сочиняет научные труды, а поскольку я бывал дома только вечерами, страдал не только я, но и моя работа. Тогда я приспособился уходить гулять, весьма дружелюбно выспросив сначала у супруги, сколько примерно времени ей понадобится для экзерсисов. Не будучи еще озлобленной, она столь же дружелюбно и даже с благодарностью отвечала, что хорошо бы я предоставил ей для них час. Я уходил, и проблема разрешалась более чем мирно. Однако то, что я делал по доброй воле, скоро превратилось в обязанность, и, когда мне однажды не захотелось выходить в темноту под проливной дождь, меня отругали. Я таки сбежал в мрак и ливень. Час тянется крайне долго, если тебе надо убить его; вымокший до нитки и продрогший, я бродил взад-вперед по пустынным улицам. Попавшийся навстречу давний приятель, еще из холостяцкой жизни, предложил зайти с ним в кафе. Спасибо, теперь у меня семья, и мне не до рестораций!.. И все же я невольно подумал о том, какое это было прекрасное времечко, свободное от попреков, принуждения и нагоняев, когда я мог культурно беседовать с культурными людьми в красивом, светлом, теплом помещении… Впрочем, я тут же спросил себя: хочешь поменяться? Ни в коем случае! За жену и ребенка не жалко заплатить любую цену! Перестань роптать, иначе будет хуже!
