Камиль Лемонье - Конец буржуа
Г-жа Рассанфосс вернулась. В глазах у нее муж увидел и путь кареты по дорогам, и облачко пыли, скрывшее от глаз лошадей, и всю горечь совершившегося события, которое отняло у них дочь. Так вот через два года после их свадьбы другая карета, затянутая черным крепом, увозила их ребенка, и среди такой же вот дорожной пыли исчезал кусочек их жизни, исчезал навсегда. Новобрачная, вся в белом, и вместе с ней ее грех (теперь он уже ни о чем не думал, кроме того, что это была его дочь), удалялась от него в этой траурной карете, мчалась навстречу своему будущему. Он отвел взгляд от жены.
Вошедший в эту минуту лакей шепнул ему на ухо:
— Сторож велел передать вашей милости, что раненый скончался.
Жан-Элуа вздрогнул. Человеческая жизнь за убитую дичь — это уже слишком. Он этого не хотел. Тем более в такую минуту, когда у него и без этого столько печали. До чего все-таки жестоки люди, которые поднесли ему этот окровавленный труп сюда, прямо к свадебному столу. Все это плоды их чрезмерного усердия. Что-то скажет маменька, когда она об этом узнает! Но его надменная гордость еще раз одержала верх. «Деньгами, которыми можно было купить одного, можно будет рассчитаться и за смерть другого», — подумал он.
— Хорошо, — сказал он совсем тихо, — пускай позовут полицию.
Подошел второй лакей.
— Ваша милость, тут вот человек один пришел из деревни. Он говорит, что когда господин Арнольд скакал во весь опор, он сбил четверых прохожих. А когда лошадь остановили, он стал всех избивать. Врывался в сады и дома, крушил все направо и налево. Я только передаю вашей милости все, что слышал.
«Это конец, — подумал Рассанфосс. — Такой день иначе и не мог кончиться. И ничего нельзя сделать! Прежде чем кто-нибудь сумеет его остановить, эта скотина все переломает. Лакей, стоящий передо мной, вероятно далек от мысли, что я сейчас вот с радостью поменялся бы с ним местами».
— Ну что же! — сказал он громко и властно. — Пускай защищаются сами. Помочь им я не могу. Скажи, чтобы этому человеку заплатили, и пусть он убирается прочь!
Он снова повернулся к своим собеседникам и расхохотался:
— Вообразите только, мой сын набросился на крестьян. Точно разбойник какой-то… Но я ведь его знаю. Сначала он их поколотит, а потом отдаст им все свои деньги.
Слышно было, как Акар-старший выходил из себя:
— У нас есть правительство, состоящее из высокообразованных людей. Единственно, что требуется для поддержания порядка, — это чтобы деловую жизнь возглавляли компетентные лица.
Но среди всеобщего гомона его низенькая фигура совершенно затерялась, и до слуха присутствующих долетали лишь отдельные слова:
— Попы… свобода совести… порядочные люди… долой коллективистов…
Сидевший на другом конце стола Рети спокойно возразил:
— Коллективизм — это как раз вы, банкиры и промышленники. Вы являете собою коалицию капитала против демократических элементов, без которых вас бы не существовало… Не говорите о стране — вы сделали из нее настоящую Византию. Ни одного сколько-нибудь значительного человека, ни одной идеи — только борьба за наживу.
— Друг мой, — сказал Жан-Оноре, думавший в это время о своем сыне, — людей создают обстоятельства. Вы слишком торопитесь со своими выводами.
Женщины начали протестовать:
— Довольно вашей политики. Всем уже надоело.
Шармолен с нежностью наклонился к г-же Кадран.
— Да, сударыня, каждое утро купаюсь в реке, потом час езжу верхом. И знаете, все время чувствую себя как будто мне двадцать лет.
У Эдокса, задетого за живое замечанием Рети, вырвалась фраза, в которой сказалась вся подлость существующего режима:
— Оставьте нас в покое… Мы живем — вот вам и вся наша политика.
Ренье, сидя напротив Симоны, поглядывал на нее. Он прицелился в нее виноградиной, но она даже не пошевелилась, бледная и окаменевшая, как покойница в гробу. Глаза ее уставились в одну точку и словно застыли. Он знал, что у нее начинается припадок, — в такие минуты она вся каменела, мысль ее словно погружалась в какие-то сумерки, и она не сразу потом возвращалась к жизни. После этого долгое время она чувствовала себя подавленной и разбитой; все тело ее ныло от боли.
Власть Ренье над бедною девочкой, у которой нервы были чувствительны, как туго натянутые струны виолы, была так велика, что, приходя к ней в комнату, он без труда мог возвращать ее к жизни. Достаточно ему было сказать одно слово, и она исцелялась от своего недуга. Видя, как девочка бледнеет и теряет сознание, одна из барышень Акар в испуге вскрикнула. Крик этот переполошил всех. Г-жа Жан-Оноре попыталась взять Симону на руки. Аделаида, окликая девушку, гладила ее по голове.
— Не надо, — сказал Ренье, рассердившись, — оставьте ее в покое. Не бойтесь, сейчас все пройдет.
И он совсем тихо позвал ее:
— Монетт! Монетт!
Глаза ее просветлели. Она быстро замигала, как будто ей стало больно от внезапного яркого света, и пришла в себя. Потом она заулыбалась, словно еще не совсем проснувшись, и, поглаживая веки своими длинными худенькими пальцами, тихонько прошептала:
— Сердечку моему холодно. Ах, как ему холодно!
Но тут же взгляд ее снова застыл, лицо окаменело от испуга; крик, полный ужаса, вырвался из глубины ее души:
— Человек!..
— Симонетт! — повелительно произнес Ренье.
На этот раз все было напрасно. Она посмотрела на него одного с безотчетной слепой покорностью помраченного разума, который вдруг пробуждается при звуках знакомого голоса.
— Что с тобой? Что случилось?
Она расплакалась и на расспросы матери не стала уже ничего отвечать. Рыдавшую девочку унесли, но страдание этой никем не понятой души как бы продолжало витать над ее опустевшим местом.
«Но о ком это она говорит? — спросил себя Жан-Элуа, подавленный этим тяжелым днем, приносившим ему одно несчастье за другим. — Какая-то жалкая тварь, деревенский выродок лежит там сейчас бездыханный… Да, разумеется, — убеждал он себя, — она говорила именно о нем, о человеке, который только что был застрелен».
От надменности его не осталось и следа.
«А если у этого убитого была жена, дети?»
Но теперь в нем снова проснулся безучастный к чужому горю капиталист; он переговорит обо всем со вдовой и, еще до того, как правосудие успеет вмешаться, возместит весь причиненный этим убийством ущерб, все будет сделано законным путем. Приняв это решение, он стал прикидывать, во сколько ему обойдется этот труп, если перевести все на деньги.
«В конце концов, — решил он, — это мое право. Надо обсудить все это с Жаном-Оноре».
Гости встали из-за стола. Спускались теплые сумерки. На площадке перед домом, где только что танцевали крестьяне, девушки принялись играть в крокет. Эдокс показывал дамам молочную ферму и сад; он повел их в знаменитую буковую аллею, которой некогда гордились Фуркеаны.
На террасе остались только Акары, Рабаттю и Жан-Элуа. Они закурили сигары и завели серьезный разговор об интересовавшем всех деле. Ночная мгла окутывала уже подножия гор: над темно-лиловыми водами Мааса стлался серый туман; поднимаясь клубами, он розовел от последних лучей заката. Воцарилась мертвая тишина, и в воздухе повеяло дыханием этой величественной ночной природы — воды, камня и зеленой листвы; поднявшись со дна глубоких низин, оно несло сквозь густую мглу к башням Ампуаньи, все еще залитым багрецом и золотом последних лучей, ароматы лугов. Башни господствовали над широким простором плато, расстилавшегося внизу. Над ними, в просторах неба, сияли далекие архипелаги берилла и аметиста. А на одиноком утесе беспорядочно громоздились каменные плиты и глыбы с круглыми, обрамленными орнаментом отверстиями посередине, и казалось, что над всей этой красною смертью солнца по мановению волшебного жезла вырос некий мавзолей, и там в узорчатых окнах полыхает вечное пламя.
Но никто из этих ворочавших миллионами людей не обмолвился ни словом о том, как сказочно хороши были краски заката. Акар-старший, как всегда, шевеля челюстями, предлагал общее руководство колонизацией передать одному из своих племянников. Рабаттю кивал головой и как будто с ним соглашался. Жан-Элуа подумал:
«Эти Акары ненасытны: только дай им волю, и они нас живыми проглотят».
Вдруг раздался голос одной из девиц Акар, наклонившейся над балюстрадой, окружавшей площадку.
— Глядите-ка, там, на дороге, господин Рети!
Все взглянули в ту сторону. Рети, заядлый альпинист, спустился из Ампуаньи по одной из тех крутых тропинок, которые врезаются в почти совершенно отвесные склоны горы, и шел теперь по направлению к станции.
— Видно, жизнь ему нисколько не дорога, — изрек Акар-старший, пожимая плечами.
Неожиданный уход Рети напомнил ему о его собственных делах, о тех темных махинациях, которые ожидали его в городе.