Скиталец - Кандалы
— Взмор! — сказал Лавр восторженно, показывая на остров.
Далеко на горизонте чуть синел горный берег Волги и высилась горбатая, подобная туче, сумрачная гора Бурлак. Ниже горы по течению Волги едва можно было различить небольшой городок с несколькими церквями и знакомой башней, напоминавшей сахарную голову.
Лошадь выпрягли и привязали к телеге, поставленной близко к стволу дерева в несколько обхватов. Толстые сучья простирались над обрывом. Глубоко внизу ревел Проран, винтом крутилась его страшная быстрина, взбивая желтоватую пену. У воды стоял рыбацкий шалаш, и несколько рыбаков сидели на берегу с длинными удочками, укрепленными на колышках. На приколе качались три-четыре лодки.
С любопытством, подняв головы, рыбаки смотрели, как Челяк и Елизар копошились около телеги, стуча молотками.
С Шиповой поляны подошли зрители — парни, девки, ребятишки, — образовалась толпа. Челяк сердито закричал на них, чтобы отошли подальше.
Мастера собрали маленький механизм с шестерней и пружиной, с деревянной перекладиной в низу распростертых лубочных крыльев, напоминавших крылья гигантского орла.
Челяк с телеги перелез на прямой и длинный сук, сел на него верхом.
Елизар поднял и протянул ему крылатую машину. Медленно и осторожно втянули механизм на ветви дерева. Челяк долго возился, что-то вымерял, выровнял крылья, поднятые над его головой, и стал заводить пружину.
— Господи, благослови! Лечу!
Елизар сел в лодку и наперерез поплыл через Проран.
Затрещало, забарабанило в ветвях, и все увидели необычайное зрелище: необыкновенная птица взмыла над Прораном, подымаясь все выше, подобно бумажному змею. Мелькнула борода мельника и ноги в сапогах. Казалось, что летит змей и несет человека в своих когтях: под распростертыми крыльями виднелся комочек маленькой человеческой фигурки, сидевшей на перекладине.
Самолет описал над Прораном дугу и начал снижаться в тальник Взмора. Снижался медленно и — как показалось замершей толпе — очень долго. Издали походил уже на коршуна, поймавшего добычу.
Крылатое существо упало на верхушки густого тальника, потрепыхалось и скрылось в нем. Елизар пристал к песчаной отмели, выскочил из лодки и побежал к месту происшествия.
Толпа зашумела.
— Перелетел? а? батюшки!
— Убился?
— Не знай!
Ринулись с кручи к берегу. Приставляли ладони к глазам, смотрели. Некоторые вскочили в лодки.
Но вот на берегу Взмора появился Елизар, неся на плечах лубочные крылья. За ним, прихрамывая, ковылял Челяк.
— Жив! Хитрец!
— А бог, пожалуй, не похвалит за это? Летать, мол, вздумал?
Когда лодка причалила, на руках вытащили ее на глинистый берег. Челяк был бледен, рукав его пиджака оторвался напрочь, по щеке текла кровь. Он вытер ее кумачовым платком.
Елизар стоял впереди всех. Борода его тряслась, в глазах стояли слезы. Он хотел что-то сказать и не мог. На песке лежали обломки крыльев.
Толпа заговорила разом:
— Ишь, родимый, смерть видал!
— Смерти бояться — на свете не жить!
— Без отваги нет и браги!
— Такое, значит, дело: либо грудь в крестах, либо голова в кустах! Умел, значит! без уменья и лаптя не сплетешь!
— Вот те и машина! — сказал, вздыхая, Челяк, — вдребезги! Все выдумывал, все искал чего-сь!
— Тот и сыщет — кто ищет! Ничего, брат, не упал ты, а возвысился! — сказал Елизар.
Изобретатель посмотрел на свое погибшее детище и повторил, вздыхая, любимую поговорку:
— Готовило-мотовило по прозванью фир — у ней много дыр!
* * *Перед вечером, как всегда на троицын день, девки в праздничных ярких нарядах выстроились в ряд серединой улицы и с протяжными песнями отправились в Дуброву искать кукушкины слезки. Это был старинный веселый обычай.
Деревня с барских времен разделялась на два конца бугром, на котором стоял столб с надписью: с одной стороны: «1-е общество» и с другой — «2-е общество», но на разговорном языке второе общество называлось по старинке «Детскою барщиной»: со времен крепостного права, когда половина деревни была завещана помещиком в пользу детей.
«Детская барщина» имела свою околицу в самом конце деревни, а Дуброва виднелась за околицей: это был заповедный небольшой лес, густой, кудрявый, почти весь березовый, спускавшийся по крутому берегу Постепка, который в этом месте был глубже и шире, чем около Займища, и весь был покрыт пловучими лопухами с белыми водяными цветами. В давние времена здесь был обширный помещичий парк, но теперь он давно одичал, зарос густою чащей и превратился в красивую девственную дуброву. Через лес шла плохо наезженная песчаная дорога, а в глубине леса, на поляне, стоял большой деревянный, с антресолями, бывший барский дом; в нем теперь жил купец Завялов.
Купец часто и надолго уезжал по делам, самого его редко кто видел и знал. Иногда только через деревню проезжала купеческая коляска с кучером в плисовой безрукавке, с сидящими в ней белолицыми барынями и барышнями, глядя на которых, бабы дивились их белизне, недоумевая, что такое они едят, с какой пищи можно быть такими белотелыми?
Между купцом, заменившим помещика, и деревней было полное отчуждение, но не было открытой вражды. Глухо сожалели, что не догадались в свое время купить Дуброву и прилегавшую к ней землю, когда помещик продавал имение, но ведь тогда, во время «освобождения крестьян», старики надеялись, что земля отойдет им даром. Так и не купили мужики земли; теперь жители, жалея об этом, завидовали купцу: урожай на его земле был всегда лучше мужицкого. Снимали казенную землю у Листратовых, а они через это того гляди выйдут в купцы же; но и против Листратовых злобы не имели: каждый мужик на их месте поступил бы так, как Листратовы. Это была удача, счастье, досадовали только на своих «стариков», прозевавших землю. Деревня думала, что от дубровского купца-соседа деревня ни добра, ни худа не видала. Загонял он иногда забредшую на его луга крестьянскую скотину и брал за потраву, но брал «по совести», а иногда и прощал. Также девкам в праздники гулять по Дуброве не воспрещалось; порубок не бывало, мужики свой лес имели получше и побольше купеческой Дубровы.
Прогулка на троицу в Дуброву за кукушкиными слезками была узаконена давним обычаем. Теперь, как и в старину, девки находили в самых тенистых местах Дубровы нежные голубые цветочки — кукушкины слезки. Обязательно каждая сплетала венок, надевала его на открытую голову; перекликались в лесу, аукались и, нагулявшись вдосталь, возвращались в голубых венках, распевая протяжные звонкие песни. Это был девичий праздник, парням увязываться за девками в Дуброву было не в обычае: за гурьбой поющих девушек, украшенных кукушкиными слезками, вприпрыжку бежали только деревенские ребятишки.
Когда девки воротились из Дубровы, день уже клонился к вечеру, от изб по зеленой улице протянулись длинные прохладные тени.
На лугу против околицы, у избы деда Матвея, собрался праздничный хоровод. Старики и старухи сидели на завалинке, бабы на траве, собравшись в кружок, громко судачили, не слушая друг друга. На лугу девки и парни, взявшись попарно за руки, водили хоровод с пением, «играли», как театральное зрелище, весенние песни.
В середине движущегося круга стояла то одна, то другая девушка в венке из кукушкиных слезок, парень старался прорваться к ней, но его не пускали. Хоровод пел:
Во городе — царевна,А за городом — царевич:Отворяйтесь-ка ворота,Как идет царевич к царевне…
Парня пропускали в круг, и он проделывал все, что говорила песня.
Ты возьми ее за ручку,Обведи кругом городочка!
Хоровод окружали зрители; группами стояли, следя за игрой. Ребятишки бегали и кувыркались на мягкой зеленой траве. В числе зрителей стояла и бабушка, разговаривала с соседкой. Вдруг от завалинки подошел к ней дед Матвей, обнял ее, маленькую, своей тяжелой ручищей и с шутливой важностью прошелся с ней мимо хоровода, как бы желая сказать:
— Вот как мы, старики-то! А ну-ка вы, молодежь?
Хоровод одобрительно засмеялся. Бабушка тоже смеялась, чуть-чуть заалевшись, как девушка, пройдясь с расшутившимся дедом.
Вукол стоял у ворот дедовой избы, поодаль от всех и печально смотрел на веселый хоровод: не было Груни, а без нее все это ему казалось скучным. Но вот, наконец, пришла и она; он еще издали узнал ее по воздушной, легкой походке, по красной повязке на черных, как смоль, волосах. С ее приходом хоровод еще более оживился, зазвенел девичий смех, парни молодцевато приосанились. Ее поставили «царевной».
Свирельный голос Груни выделялся из всего хора:
Как по морю, морю синемуПлыла лебедь с лебедятами,Со малыми, со детятами…Отколь взялся млад ясен сокол,Ушиб-убил лебедь белую?Он пух пустил по поднебесью…А перышки вдоль по бережку…
Высоко в небе медленно плыли причудливые груды облаков, алых от заходящего солнца.
