Ги Мопассан - Иветта
Она почти ни о чем не думала, окончательно решившись и успокоившись.
На следующий день она захотела прихорошиться и надела голубое платье, которое было ей к лицу.
Глядя в зеркало, она вдруг подумала:
«Завтра я буду мертва. — И непривычная дрожь пробежала у нее по спине. — Мертва! Не буду говорить, не буду думать, никто больше не увидит меня. И сама я ничего этого больше не увижу!»
Она внимательно разглядывала свое лицо, как будто никогда не видела его прежде, особенно всматривалась в глаза, обнаруживала множество новых штрихов, улавливала в своих чертах их истинное, ей самой неизвестное выражение и удивлялась себе, как незнакомке или новой подруге.
Она твердила мысленно:
«Это я, я сама в зеркале. Как странно смотреть на себя! А ведь без зеркала мы не имели бы понятия о себе. Все вокруг знали бы, какие мы, а сами мы — нет».
Она подняла свои тяжелые косы, перебросила их на грудь и при этом наблюдала каждый свой жест, каждый поворот, каждое движение.
«Какая я хорошенькая! — думала она. — А завтра я буду лежать мертвая, вот тут на кровати».
Она оглянулась на кровать и мысленно увидела себя простертой, белой, как простыня.
«Мертвая! Через неделю это мое лицо, эти глаза, щеки будут почерневшей гнилью в ящике под землей».
Нестерпимая тоска сжала ей сердце.
Яркое солнце заливало весь ландшафт, и теплый утренний воздух струился в окно.
Она села, вдумываясь в это слово: «мертва». Это значит, что мир как будто исчезнет для нее; но нет, в мире ничто не изменится, даже ее комната. Да, ее комната останется такой же, с той же кроватью, теми же стульями, тем же туалетным столом, а она, она сама скроется навсегда, и никто не опечалится этим, разве что ее мать.
Кто-нибудь скажет: «Хорошенькая была девушка, эта Иветта!» — только и всего. Она взглянула на свою руку, лежавшую на локотнике кресла, и снова подумала о той гниющей, о той черной, смрадной каше, в которую превратится ее тело. Снова дрожь ужаса пробежала у нее по спине, а в голове не укладывалась мысль, как это она исчезнет, а весь мир не перестанет существовать. Ведь она чувствует себя нераздельной частью всего — природы, воздуха, солнца, жизни.
Из сада донесся взрыв смеха, гомон голосов, выкрики, звуки шумного веселья, какое царит в начале загородных прогулок; Иветта различила баритон де Бельвиня, который пел:
Я под окном твоим,И жду, тоской томим…
Она машинально поднялась и выглянула в окно. Раздались рукоплескания. Все пятеро были в сборе и с ними еще двое господ, ей незнакомых.
Вдруг она отпрянула от окна — ее больно кольнула мысль, что все эти мужчины приехали повеселиться к ее матери, куртизанке.
Прозвонил колокольчик к завтраку.
«Я покажу вам, как умирают», — решила она. И сошла вниз твердой, решительной поступью; так, должно быть, христианские мученицы вступали на арену цирка навстречу львам.
Она пожала гостям руки, улыбаясь любезно, но несколько высокомерно. Сервиньи спросил ее:
— Сегодня вы менее сварливо настроены, мамзель?
Она ответила суровым и загадочным тоном:
— Сегодня мне хочется озорничать. Я настроена на парижский лад. Берегитесь! — И обратилась к де Бельвиню: — Вы будете моим кавалером, миленький Мальвуази. Я всех вас веду после завтрака на гулянье в Марли.
В этот день в Марли как раз было гулянье. Иветте представили двух новых гостей — графа де Тамина и маркиза де Брикето.
За столом она почти не разговаривала, собираясь с силами, чтобы быть веселой целый день и чтобы никто ничего не заметил. А потом бы все дивились еще больше и говорили: «Кто бы мог подумать? У нее был такой веселый, довольный вид! Кто разгадает эти натуры?!»
Она старалась не думать о вечере, о назначенном ею часе, когда все будут в сборе на веранде.
Чтобы подхлестнуть себя, она выпила непривычно много вина, а в придачу две рюмки коньяка, и, когда вставали из-за стола, щеки у нее раскраснелись, голова кружилась, кровь быстрее бежала по жилам, туманила мозг, и на все она теперь смотрела бесстрашно, все ей было нипочем.
— Вперед! — скомандовала она.
Она взяла под руку де Бельвиня и объявила, в каком порядке выступать остальным:
— Итак, вы — мой батальон! Сервиньи! Вас я назначаю сержантом, вы пойдете вне строя, справа. В авангарде поставьте иностранный легион, двух чужеземцев — князя и шевалье, а позади двух новобранцев, сегодня ставших под ружье. Вперед!
Они тронулись. Сервиньи подражал горнисту, а новички изображали барабанщиков. Де Бельвинь был несколько сконфужен и твердил шепотом:
— Мадмуазель Иветта! Ну будьте же благоразумны, не компрометируйте себя.
Она отвечала:
— Скажите, что я компрометирую вас, Резине. Мне самой на все наплевать. Завтра это уже будет неважно. Пеняйте на себя, — незачем показываться с такими особами, как я.
Они шли по Буживалю, вызывая изумление гуляющих. Все оборачивались. Местные жители выглядывали из дверей; пассажиры узкоколейки, соединяющей Рюэй с Марли, свистели им вслед; мужчины, стоя в открытых вагонах, кричали:
— В воду их!.. В воду!..
Иветта шагала по-военному и тащила Бельвиня, как пленника. Она не смеялась, лицо ее было бледно, строго и казалось какой-то мрачной маской. Сервиньи, прерывая игру на рожке, выкрикивал команду. Князь и шевалье веселились от души, находили все это крайне забавным и остроумным. Оба молодых человека без устали били в барабан.
Их прибытие на гулянье вызвало сенсацию. Девицы рукоплескали, молодые люди ржали; толстяк, который шествовал под руку с супругой, заметил не без зависти:
— Вот уж кому не скучно!
Иветта увидела карусель и заставила Бельвиня сесть на деревянную лошадку, рядом с ней, меж тем как остальные оседлали коней позади них. После первого круга она не пожелала слезть и принудила свиту пять раз подряд прокатиться верхом на игрушечных лошадках, к великому удовольствию публики, отпускавшей шуточки. Де Бельвинь был бледен, сходя с карусели, его тошнило.
После этого она принялась слоняться по балаганам. Принудила своих спутников, всех по очереди, взвеситься посреди толпы зевак. Требовала, чтобы они покупали и таскали с собой нелепые игрушки. Князь и шевалье находили уже, что шутка зашла далеко. Только Сервиньи и оба барабанщика не теряли присутствия духа.
Наконец, они вышли за пределы гулянья. Она окинула своих провожатых каким-то странным, коварным и злобным взглядом и, повинуясь дикой причуде, выстроила их в ряд на правом высоком берегу реки.
— Пусть тот, кто любит меня больше всех, бросится в воду, — сказала она.
Никто не прыгнул. Позади собирался народ. Женщины в белых фартуках смотрели во все глаза. Двое солдат в красных шароварах с глупым видом скалили зубы.
Она повторила:
— Итак, никто из вас не способен прыгнуть в реку мне в угоду?
Сервиньи пробормотал'.
— Так и быть, черт возьми.
И, как стоял, кинулся в воду.
Брызги от его падения долетели до Иветты. Возгласы удивления и смешки послышались в толпе.
Девушка подняла с земли щепку, швырнула ее в реку и крикнула;
— Апорт!
Молодой человек поплыл, как собака, зубами схватил и понес качавшуюся на волнах дощечку, потом выбрался на берег и, преклонив колено, подал ее.
Иветта взяла щепку.
— Молодчина, — заметила она.
И ласково погладила его по голове.
Толстая дама с возмущением воскликнула:
— Это просто неслыханно!
Другая добавила:
— Что это за развлечение!
Какой-то мужчина заявил:
— Ну уж я бы не стал купаться ради девки!
Иветта снова повисла на руке Бельвиня и бросила ему прямо в лицо:
— А вы, мой друг, — простофиля. Вы и не знаете, что упустили.
Они пошли обратно. Иветта с раздражением смотрела на встречных.
— Какой у них у всех глупый вид! — говорила она.
Потом перевела взгляд на спутника:
— Кстати, у вас тоже.
Де Бельвинь поклонился. Обернувшись, она заметила, что князь и шевалье скрылись. Мрачный и мокрый Сервиньи уже не изображал горниста и уныло плелся рядом с усталыми молодыми людьми, а они уже не изображали барабанщиков.
Она резко захохотала:
— По-видимому, с вас хватит. Однако вы, кажется, так понимаете развлечения? И приехали сюда для этого. Вот я и развлекла вас за ваши деньги.
Дальше она пошла молча. Вдруг Бельвинь заметил, что она плачет. Он спросил в испуге:
— Что с вами?
Она прошептала:
— Оставьте меня, какое вам дело!
Но он тупо настаивал:
— Нет, мадмуазель, скажите, что с вами? Вас кто-нибудь обидел?
Она повторила с раздражением:
— Да замолчите наконец!
И, не в силах больше бороться с безысходной тоской, затопившей ее сердце, зарыдала так отчаянно, что не могла идти дальше.
Закрыв лицо руками, она всхлипывала, стонала, захлебывалась, задыхаясь от своего непосильного горя.