Генри Филдинг - Дневник путешествия в Лиссабон
Наш фермер был не из таких. Страсти он не ведал, как не ведает ее ни ихтиофаг, ни эфиопский рыбак. Он ни о чем не мечтал, ни о чем не думал, почти ничего не делал и не говорил. Здесь нельзя понимать меня буквально, ибо тогда окажется, что я описываю пустое место, а я не хочу отнять у него ничего, кроме этой свободы воли, что порождает всю продажность и всю низость человеческой природы. Нет, никто не делал в жизни больше, чем этот фермер, он всю неделю был в полном рабстве у труда, но, как мог догадаться мой проницательный читатель еще вначале, когда я сказал, что попечение о гостинице он передал своей жене, я имел в виду больше, нежели выразил: даже дом и все, что к нему относилось, ибо он был настоящий фермер, только состоял в услужении у своей жены; другими словами, такой сдержанной, такой безмятежной, такой мирной физиономии я в жизни не видел. И на каждый заданный ему вопрос он отвечал: «Насчет этого не знаю, сэр, этим занимается моя жена».
И вот, поскольку такая пара, подобно двум сосудам с маслом, не могла бы соединиться в какой-либо состав в жизни и, за неимением вкуса, неизбежно наскучила бы всякому, природа, или удача, или обе вместе, позаботились о том, чтобы в материалах, которые пошли на жену, было достаточно кислоты и чтобы она стала наилучшей помощницей для такого невозмутимого мужа. У нее было в избытке все, чего ему не хватало, то есть почти все. Она была как уксус при масле, как свежий ветерок при стоячей луже, и никуда не давала проникнуть застою и гнили.
Актер Квин, старательно и строго оценивая одного товарища по профессии, не удержался от такого восклицания: «Если этот малый – не мошенник, значит, Создатель пишет неразборчиво![78]» Правильна ли была его догадка – сейчас в это вдаваться не стоит. Бесспорно, что второй актер, придавая своим чертам выражение, подходящее для ролей Яго, Шейлока и других в этом духе, заставлял людей усмотреть правду в этом восклицании и отдать должное его остроумию. В самом деле, в поддержку физиономиста, хотя по закону он ныне признан мошенником и бродягой, можно сказать, что природа редко интересуется внутренним содержанием своих творений, хотя бы немного не потрудившись над их внешним видом; и особенно это относится к злонамеренным характерам, создавая которые в ядовитых насекомых, вроде осы, как замечает мистер Дэрем, она порой проявляет поразительное искусство.[79] Так вот, когда она вооружит своего избранника, посылая его на бой, она непременно снабдит доверчивого каким-то умением узнать своего врага и предусмотреть его поведение. Именно так она действует по отношению к очковой змее, которая никогда не замышляет погубить человека, не предупредив его о своем приближении.
Наблюдение это, я убежден, окажется самым верным, если применить его к ядовитым особям насекомых в обличий людей. Тиран, обманщик и сводник – у каждого его склонность обычно написана на лице; то же можно сказать про ведьму, мегеру, ругательницу и других женщин того же типа. Но самый яркий пример всего этого природа, пожалуй, явила в миссис Хамфриз. Она была низенькая, приземистая, голова сливалась прямо с плечами и сидела немного боком; все черты были острые, резкие; лицо изрыто оспой, а цвет ее лица, от которого, казалось бы, впору было молоку скиснуть, сильно напоминал оттенком уже скисшее молоко. Во всей ее внешности были симптомы разлития желчи, но сила и твердость ее голоса опровергала все эти симптомы: тон его издали был вроде дисканта, ибо вблизи я редко его слышал, но обычно он будил меня по утрам и развлекал весь день почти непрерывно.
Хотя вокальную музыку принято противопоставлять инструментальной, мне думается, что здесь можно усмотреть и ту и другую, ибо эта женщина с утра до ночи играла на двух инструментах, которые словно только для того и держала: то были две горничные, или, вернее, два ее ругальных камня, которые, надо полагать, каким-то образом зарабатывали себе на пропитание, а жили у нее даром либо оказывая ей единственную услугу – поддерживать ее легкие в постоянном движении.
Как я уже указал, она во всем, вплоть до мелочей, отличалась от своего мужа; но удивительно тут другое: как невозможно было не угодить ему, так же невозможно было угодить ей, и как никакое искусство не могло согнать с его лица улыбку, так никакое искусство не могло вызвать улыбку на ее лице. Если кто возражал против счетов, она обижалась, потому что усомнились в ее честности; если возражений не было, она воспринимала это как молчаливое издевательство над ее неразумием – могла бы, мол, с тем же успехом запросить и побольше. Этот последний намек она даже приняла во внимание: некоторые товары в ее счетах день ото дня дорожали. Сегодня дрова на пенни ценились в шиллинг, завтра в полтора; и если в субботу она готовила нам два блюда за два шиллинга, в воскресенье мы уже платили полкроны за одно блюдо. И, получив с нас плату, она всегда, выходя из комнаты, стонала, какой маленький был счет, причитала, что просто не знает, как это другие получают деньги с джентльменов, сама же она на это неспособна. На вопрос, почему она жалуется, когда ей платят все, что она запросила, следовал ответ, что того она не отрицает, и, кажется ей, ничего не забыла, но очень уж это маленький, совсем не дворянский счет.
Я объяснял все это тем, что она слышала, будто на континенте хозяева лучших гостиниц, как правило, берут крупные суммы с гостей, которые путешествуют со многими слугами и лошадьми, хотя сами ничего не едят в гостинице или очень мало; в таких случаях плата, кажется, исчисляется не с человеческой головы, а с лошадиной. Но того она не соображала, что в большинстве таких гостиниц можно утолить достаточно сильный голод, и притом без особенных церемоний; и что во всех таких гостиницах имеется запас провизии, а также повар, готовый ее сварить и зажарить – один из конюхов всегда имеет поварской колпак, жилетку и фартук, и в таком виде является на зов джентльменов и леди; короче говоря, что такие гостиницы сильно отличаются от ее дома, где нечего есть и пить, более того – негде и поселиться, ни стула нет, на который сесть, ни кровати, где лечь, что третья или четвертая доля того, что берется в хороших гостиницах, на самом деле более высокий налог, чем вся сумма в какой-нибудь харчевне, где, чтобы собрать немного денег, человека заставляют платить по нескольку раз за одно и то же, как в счете портного, за хлеб и пиво, дрова, еду и приготовление обеда.
Написанное выше – очень несовершенный очерк этой фантастической пары, ибо здесь все не приподнято, а снижено. Тех, кто хотел бы увидеть их в более ярких красках и с соответствующими украшениями, я отсылаю к описаниям фурий у кого-нибудь из классических поэтов или философов-стоиков в сочинениях Лукиана.
Понедельник, июля 20. Нынче не произошло ничего интересного. Миссис Хамфриз собрала воскресный налог – четырнадцать шиллингов. За обедом мы угощались олениной и хорошим кларетом из своих запасов; а после обеда женщины в сопровождении капитана ходили пешком за две мили полюбоваться чудесным видом и по возвращении не могли им нахвалиться, так же как и добротою хозяйки соседнего поместья, которая не пожалела трудов, чтобы моя жена и ее компания могли полностью оценить цветы и фрукты, в изобилии произраставшие в ее саду.
Вторник, июля 21. Сегодня, уплатив вчерашний налог, мы получили разрешение снова угоститься олениной. Часть ее мы с радостью обменяли бы на баранину, но таковой негде было достать ближе, чем в Портсмуте, а оттуда привезти к нам сюда бараний бок обошлось бы нам дороже, чем заплатить фрахт за португальский окорок из Лиссабона в Лондоне: перевозка здесь обходится, правда, подешевле, чем в Диле, но все же ни один лодочник не сядет в лодку, если, поиграв веслами два или три часа, не заработает достаточно, чтобы потом быть пьяным целую неделю.
И здесь я воспользуюсь случаем, какой, вероятно, больше не представится, – обнародовать некоторые наблюдения над политической экономией нашей нации, которая, поскольку она касается только управления чернью, оказалась недостойной внимания наших великих людей; хотя от правильного управления этой массой зависят многие преимущества, которые должны бы привлечь самых великих людей или хотя бы многих, идущих по их стопам, а также кое-какие опасности, могущие рано или поздно возникнуть от того, что они будут ввергнуты в состояние чистейшей анархии. Позволю себе описать, прямо и беспристрастно, как мне представляются отношения между чернью и теми, что повыше.
Все зло, которым поражена эта часть нашей экономики, возникло от неясного и туманного употребления слова «свобода», и нет, кажется, двух людей, с которыми я когда-нибудь общался и которые представляют его себе одинаково, так что я склонен сомневаться, существует ли одно простое, всеобщее понятие, покрываемое этим словом, или оно передает не более ясную, определенную идею, чем те старые пунические сочетания слогов, что сохранились в одной из комедий Плавта, хотя сейчас их, надо думать, уже не понимает никто.
