Стефан Жеромский - Бездомные
Жена доктора говорила с ним о Париже, чтобы он почувствовал себя свободней. Отчасти это ей удалось.
Юдыма охватила к ней какая-то отчаянная симпатия. Он заговорил… Но кто-то подсел к ней с левой стороны, кто-то отозвал ее в другой конец гостиной.
Оставшись один, он осмотрелся по сторонам и увидел много врачей, которых знал в лицо – по клинике, по уличным встречам. Но обменяться рукопожатием он мог лишь с двумя-тремя. Он сидел в своем кресле будто аршин проглотил, его онемевшие ноги как колоды торчали на мягком ковре. Он испытывал все муки ожидания. Ежеминутно звучал входной звонок и в ярком свете появлялось новое лицо. Когда гостиная и соседние с ней кабинеты заполнились, доктор Черниш своим тихим, мягким голосом уведомил собравшихся, что коллега доктор Юдым, только что прибывший из Парижа, прочтет свой труд, озаглавленный «Несколько замечаний» или «Словечко по вопросу о гигиене»… Юдым слушал это сообщение прямо-таки с ужасом. Однако же, когда глаза собравшихся обратились к нему, он пришел в себя, уверенно встал, подошел к небольшому столику и вынул свою рукопись из бокового кармана сюртука. Говор медленно, как бы неохотно превращался в шепот, в котором, как теряющийся в пространстве аккорд, слышался неясный звук: Юдым… Юдым…
Доктор Томаш стал читать. Во вступлении, выкованном тяжким трудом из слов и предложений, полных эрудиции, шла речь о современном состоянии гигиены. Не только сентенции, в которых это существительное повторялось бесчисленное количество раз, но и мысли были неуклюжи и в то же время известны, как стихотворение Мицкевича «Возвращение отца». Лектор чувствовал на себе и словно сквозь туман видел холодные, острые и уже окрашенные насмешкой взгляды. Но как раз это ему помогло. Он читал о новых способах дезинфекции, применяемых в больницах, которые он посетил, о новых средствах и процедурах, например о хинозоле, о различных способах применения сулемы – словом, обо всем, что он вычитал в иностранных журналах и книгах. Слушатели до известной степени заинтересовались. Их любопытство возросло, когда он стал описывать новые средства для дезинфекции частных квартир, как например, неполимеризованный формальдегид и прочие. Этому вопросу была посвящена первая часть реферата.
В начале второй части Юдым поставил перед собой вопрос – что предпринимает наука, вообще говоря столь сильно интересующаяся вопросом здравоохранения, для внедрения гигиены в среду простонародья. Чтобы исследовать этот вопрос со всех сторон, ок стал рассказывать о явлениях, которые имел возможность наблюдать в Париже и в других местах. Он говорил о том, какой образ жизни ведет так называемая резервная армия промышленности, о кочующих бандах, пропитанных абсентом, развлекающихся в залах «Vieux-Chêne»[9] на улицах Муфтар или в зале Гильотины, и т. д. Это была длинная история.
Ее прослушали не без интереса. Оставив эту тему, лектор обратился к описанию ночлежки Шато-Руж.
– Я часто ходил туда, – говорил он, – и даже, должен сознаться, однажды провел в этой дыре целые сутки. В моей памяти никогда не побледнеет этот сон в зимнюю ночь. Туда входят с маленькой улички Галанд, находящейся по соседству с Нотр-Дам, в стариннейшем парижском квартале. Поблизости процветает знаменитый кабачок Пер-Люнетт. Клиентура бывшего дворца «прекрасной Габриели» (д'Эстре) бывает двоякого рода. Во-первых – любопытствующие «гости», во-вторых – бедняки, которые находят здесь дешевый абсент и приют на несколько часов. Так называемая «consommation»[10] составляет в Шато-Руж пятнадцать сантимов, за которые клиент имеет право сидеть за столом, а также положить на край его обе руки и голову, – вплоть до двух часов ночи. В морозные и дождливые вечера посетители, у которых, ясное дело, ни у одного нет дома, лежат прямо-таки один на другом. Вышвырнутые в два часа на улицу, они расползаются кто куда. Одни отправляются спать под мосты, на фортификации, в Булонский лес, в Венсен… Другие, у кого в карманах позвякивает несколько сантимов, отыскивают какого-нибудь marchand de sommeil.[11] Большинство ночует тут же, в Шато, после чего одни идут на центральный рынок, чтобы съесть на два су soupe au riz,[12] a затем в течение дня за несколько – иногда за несколько десятков – сантимов помогать профессиональным носильщикам. Другие, сборщики окурков сигар и папирос, уже с шести часов ждут у памятника Этьену Доле на площади Мобер, где продают спешащим на фабрики и заводы рабочим мешочки с вытряхнутым из окурков табаком – по десять сантимов за мешочек. В Шато-Руж помещается несколько сот человек. В зимние ночи их там бывает до пятисот. В первой комнате с буфетом собираются преимущественно женщины и дети, так как там в железной печке тлеет немного угля. В другой, бывшей спальне прекрасной возлюбленной Генриха IV, лежат на полу одни мужчины. За право спать до двух часов ночи владелец взимает с каждого по десять сантимов. В третьей комнате, расписанной фресками и называемой «Сенатом», люди спят на столах и на полу. Там сборщики окурков выдувают из гильз свой товар и раскладывают его по мешочкам. Там альфонсы терпеливо поджидают своих «marmittes»,[13] ночных работниц, которые их содержат. Там спят утомленные уличные акробаты, зачастую татуированные, мелкие ремесленники, люди, которые занимаются тем, что купают собак, открывают дверцы извозчичьих карет у вокзалов, подбирают дохлых кошек, и другими, не подлежащими оглашению профессиями. По левую сторону от «Сената» находится комната, так называемая «мертвецкая», где вповалку спят пьяные, больные или лица, пользующиеся благосклонностью хозяина. Есть также зал с фресками, изображающими историю преступника Гамакю, убийцы мадам Баннерих. Обычно какой-нибудь несчастный объясняет эту таинственную мазню посетителям или поет им на парижском арго песенки о безгранично жалкой участи рода человеческого, как например вот эта, начинающаяся словами:
C'est de la prison que j't'écris;Mon pauv' Polyte,Hier je n'sais pas c'qui m'a pris,A la visite;C'est des maladi's qui s'voient pas,Quand ça s'déclare,N'empêch' qu'aujourd' nui j'suis dans l'tas,A Saint-Lazare!..[14]
Когда я впервые вошел в Шато-Руж, я был в цилиндре, поэтому любезный владелец дворца принял меня за англичанина, осматривающего достопримечательности города, и с лампой в руке водил по своему заведению. Была поздняя ночь. Свет и наш разговор будили некоторых гостей. С пола у стены поднялась какая-то уличная девица в лохмотьях, с отечным, горящим каким-то внутренним жаром лицом и несколько минут смотрела на меня большими глазами. Этот взгляд был так ужасен, так неописуем, что, выражаясь словами поэта, «до сих пор жжет мне душу…»[15]
Такого рода лирическое излияние удивило слушателей. Однако его сочли за «перл красноречия» и простили неудачное наигрывание на чувствительной свирели. Между тем Юдым вдруг почувствовал в себе подлинный «огонь», который жжет душу. Он рассказал о квартале Жанны д'Арк, по соседству с больницей Сальпегриер, где помещается несколько десятков квартир для поденщиков. У каждой семьи есть свой угол, но все они сквозь тонкие стены слышат ссоры соседей; дети целыми толпами носятся по лестницам, по сточным канавам, по улицам, заражая друг друга болезнями и испорченностью. Женщины живут в распутстве, мужчины проводят время в гульбе. Но даже и такого подобия домашнего очага лишены обитатели квартала Дсрэ, квартала Крумир, квартала «Фам ан кюлот», за северо-западной линией укреплений. Одно из таких становищ состоит из ряда хибарок, окруженных свалками, по которым бродила прежде владелица этой земли, неизвестно почему одетая в мужской костюм, и собирала квартирную плату. Другое скопище состоит из настоящих хлевов, построенных на пустырях, где дети спят на кучах тряпья и грязи, где Госсонвиль видел пожилую женщину, соскребавшую остатки мяса со старой, найденной в мусоре кости на корку заплесневевшего хлеба, а также стариков, живших «в будке на колесах», в которой эти «люди» кочевали из одной такой трущобы в другую.
– Однако нам не следует слишком огорчаться. У нас тоже есть собственный «Париж» за повонзковской стеной, а также еврейский район, ничуть не хуже квартала Крумир. Право, стоит хоть раз в жизни пройтись по людным улицам в сторону еврейского кладбища. Гам можно видеть такие мастерские, фабрички, квартиры, какие не снились и философам. Можно увидеть целые семьи, которые спят под низкими сводами лавчонок, где нет ни света, ни воздуха. В этом гнезде, где обитает несколько семей, лежит провизия и вершатся дела – торговые, промышленные, семейные, любовные и преступные, жарится на вонючих жирах пища, плюют и кашляют чахоточные, рождаются дети и стонут всякие неизлечимые больные, влачащие оковы жизни. Эти отвратительные места стоном стонут, когда проходишь мимо. И единственным средством от всего этого оказывается антисемитизм.
