Яльмар Сёдерберг - Доктор Глас

— Ну, знаешь, — позволил я себе заметить, — это уж называется рассматривать пьянство с точки зрения вечности. Но в трезвом состоянии эта точка зрения едва ли нам особенно свойственна, но всяком случае, для повседневного употребления она непригодна. Вздумай этот твой Денеб рассматривать свою особу sub specie aeternitatis[8], и он, вполне возможно, счел бы себя чересчур не значительным и решил, что не стоит труда светить дальше. Меж том он с незапамятных времен висит где положено, и распрекрасно себе светит, и отражается в океанах неведомых планет, для которых он, быть может, тамошнее солнце, а порой и в сточной канаве на маленькой темной земле. Бери пример, дружище! Я хочу сказать, в общем и целом, а не только касательно сточной канавы.

— Маркель, — вмешался Бирк, — явно переоценивает свои мыслительные способности, коли воображает, что сумел бы рас смотреть хоть что-нибудь, хоть самый паршивенький из своих грогов с точки зрения вечности. Не в его это силах, кишка тонка. Мне помнится, я где-то читал, что сия точка зрения есть исключительная привилегия творца и вседержителя нашего. Быть может, он оттого-то и прекратил свое существование. Рецепт, верно, оказался убийственным даже и для него.

Маркель молчал. Он был серьезен и печален. По крайней мере, таким казалось мне его лицо, смутно белевшее в полумраке под большим в красную полоску тентом, и, когда он чиркнул спичкой, чтобы зажечь потухшую сигару, меня вдруг поразило, какой он уже старый. Он умрет между сорока и пятьюдесятью, подумалось мне. А ему, между прочим, уже определенно за сорок.

Вдруг Бирк, сидевший так, что ему виден был противоположный тротуар, сказал:

— Вон идет фру Грегориус, та самая, что замужем за этим гнуснейшим пастором. Одному богу известно, как могло получиться, что она ему досталась. Когда видишь их вместе, невольно отворачиваешься, чувствуешь, что простая деликатность по отношению к ней того требует.

— И пастор с ней? — спросил я.

— Нет, она одна…

— Ну да, конечно, пастор ведь еще не вернулся из Порлы.

— По-моему, она вылитая белокурая Далила, — сказал Бирк.

Маркель: Будем надеяться, что она правильно понимает, в чем ее призвание в этой жизни, и наставляет преогромнейшие рога сему назорею[9].

Бирк: Мне кажется, едва ли. Она, безусловно, религиозна, иначе этот брак не объяснишь.

Маркель: А по моему глупому разумению, было бы, напротив, необъяснимо, когда бы она сохранила хоть чуточку религиозности, живя в супружестве с пастором Грегориусом, — и, кстати, согласись, она уж никак не может быть религиознее мадам де Ментенон[10]. Истинная вера — неоценимая помощница во всех житейских обстоятельствах и никогда еще никому не мешала.

Болтливые языки наши умолкли, когда она проходила мимо. Она шла в направлении Музея и Корабельного острова. На ней было простое темное платье. Она шла ни быстро, ни медленно и не смотрела ни вправо, ни влево.

Эта ее походка… Я невольно прикрыл глаза, когда она проходила мимо. Так идут навстречу своей судьбе. Она шла, чуть нагнув голову, и полоска шеи белела под шелковой путаницей светлых волос. Улыбалась она? Не знаю. Но мне отчего-то вспомнился недавний мой сон. Той улыбки, какой улыбалась она в страшном моем сне, я никогда не видел у нее наяву, да и не хотел бы увидеть.

Когда я поднял глаза, я увидел шедшего в том же направлении Класа Рекке. Он кивнул мимоходом Бирку и Маркелю, а может, и мне, не понять было. Маркель жестом стал приглашать его присоединиться к нам, но он прошел мимо, словно бы и не заметив. Он шел по ее следу. Будто некая могущественная рука за некую невидимую нить тянула их обоих в одну и ту же сторону. И я спросил себя: куда приведет ее и его этот путь? Ах, да мне-то что за дело! Путь, которым она идет, она прошла бы и без моей помощи. Я лишь убрал немного грязи из-под ее ног. Нелегок, верно, этот путь, иначе и не бывает. Мир не бывает добр к тем, кто любит. Но ведь в конце-то концов все пути одинаково приводят во мрак, все мы там будем, что они, что всякий из нас.

— Рекке в последнее время сделался неуловим, — сказал Маркель. — Я уверен, этот пройдоха что-то затевает. Говорят, он волочится за какой-то маменькиной дочкой с приданым. Ну что ж, к тому оно шло, у него долгов, как у наследника престола. Он в руках у ростовщиков.

— А ты-то откуда знаешь? — проворчал я ни с того ни с сего брюзгливым тоном.

— А ниоткуда я не знаю, — ответил он, не моргнув глазом. — Мне и так все понятно. Низкие душонки имеют обыкновенно судить о человеке по положению его дел. Я же иду обратным путем и по человеку сужу о положении его дел. Это более логично, а уж Рекке я знаю как облупленного.

— Ты, Маркель, не пей больше виски, — сказал Бирк.

Маркель налил еще себе и Бирку, который уставился в пространство, делая вид, что ничего не замечает. К поданному мне грогу я почти не притронулся, и Маркель смерил мой стакан взглядом, исполненным тревоги и неодобрения.

Бирк вдруг повернулся ко мне.

— Скажи мне, пожалуйста, — попросил он, — стремишься ли ты к счастью?

— Думаю, что да, — ответил я. — Я разумею счастье единственно как совокупность всего того, что каждый человек на своем месте почитает для себя желательным, то есть достойным устремления. Таким образом, выходит, что все мы стремимся к счастью.

Бирк: Ну, да. Так-то оно выходит. И твой ответ лишний раз напомнил мне, что всякая философия кормится исключительно за счет языковых двусмысленностей. Черному хлебу счастья нынче противопоставляют тонкие лакомства: кто спасение души, кто «собственное творчество», и утверждают при этом, что и понятия не имеют ни о какой жажде счастья. Завидный дар так уметь обманывать себя словами. У нас ведь неутолимая потребность видеть самих себя и свои устремления в идеальном свете. И может статься, глубочайшее-то счастье заключается в конечном счете и иллюзии, что мы не гоняемся за счастьем.

Маркель: Человек стремится не к счастью, но к наслаждению. «Допустимо, — говорили киренаики, — что бывают люди, не ищущие наслаждения, но причиной тут лишь то, что понятия их уродливы и суждения их превратны».

— Когда же философы, — продолжал он, — говорят, что человек стремится к счастью, либо же к «спасению души», либо к «собственному творчеству», они имеют при этом в виду исключительно самих себя, или, во всяком случае, взрослых людей определенной степени образованности. Пер Хальстрём рассказывает в одной из своих новелл, как он, будучи ребенком, каждый вечер молился: «Часик близко, часик близко, часик близится, идет, кого боженька полюбит, тому часик он дает». Он, должно быть, не ощущал в сем невинном возрасте смысла слова «счастье» и потому бессознательно заменял незнакомое и непонятное ему слово словом для него ясным и привычным. Но клетки нашего тела не более невинного дитяти сведущи в том, что такое «счастье», или «спасение души», или «собственное творчество». А ведь как раз они-то и управляют нашими устремлениями. Все, что понимается под органической жизнью на земле, бежит страдания и ищет наслаждения. Философы имеют в виду исключительно свое собственное устремление, свое волевое устремление, иными словами — свое воображаемое устремление. Но подсознательная часть нашего существа в тысячу раз обширнее и могущественнее сознательной, и последнее слово всегда за нею.

Бирк: Все, что ты сейчас наговорил, еще раз убеждает меня в том, что я был прав и что наш человеческий язык необходимо переделать с начала и до конца, если хочешь мало-мальски толково рассуждать на философские темы.

Маркель: Да шут с тобой, оставайся при своем счастье, а мне предоставь наслаждение. За ваше здоровье! Ну, предположим, я даже приму твое словоупотребление — не станет же от того истиной, что все стремятся к счастью. Есть люди, к счастью совершенно не предрасположенные, и они сами это чувствуют с мучительной и непреложной ясностью. Такие люди не к счастью стремятся, но к тому лишь, чтобы придать более или менее пристойный вид своему несчастью.

И он вдруг добавил, совершенно неожиданно:

— Вот Глас к таким относится.

Я был настолько ошарашен, что не нашелся с ответом. До самого последнего момента, пока он не произнес мое имя, я уверен был, что он подразумевает самого себя. Я и сейчас в этом уверен, а меня он приплел просто для маскировки. Наступило тягостное молчание. Я смотрел на игру света в Стрёммене. В плотной тучевой завесе над «Розенбадом» открылась лунная прогалина, и бледное серебро пролилось на колонны старинного особняка Бундов. А дальше, над Меларнским озером, медленно плыла фиолетово-багровая туча, сама по себе, оторвавшись от прочих.

Хельга Грегориус: по-прежнему стоит она у меня перед глазами. Такая, какой я видел ее во сне: обнаженная, протягивающая мне охапку темных цветов. Быть может, красных, но только очень темных. Ну да, красное ведь в сумерках всегда кажется очень темным.