Рюрик Ивнев - Юность
Генерал рассердился.
— Уберите его. Истеричная баба! Репетитор! Нечего сказать!
Зинаида Николаевна в Бориной комнате поила его водой, целовала лицо, руки, и говорила прерывающимся голосом:
— Славный. Хороший. Любимый!
Генерал был в отъезде. Кирилл второй день лежал в своей комнате без памяти. При нем был Боря. Вечером, когда весь дом спал, а Боря дежурил, не раздеваясь, у постели Кирилла, вдруг раздался звон разбитой посуды. Один раз, другой. Боря выскочил в столовую, и его изумленным глазам представилась следующая картина: Зинаида Николаевна в ночном пеньюаре, небрежно накинутом, едва скрывавшем ее наготу, красная, вспотевшая, с злыми выкатившимися глазами била с остервенением тарелки, которые она брала с буфета, о голову денщика Ивана.
— Проклятый, мерзавец, подлец. Я тебе дам дерзить. Я тебя научу, как с генеральшей разговаривать! Молчать! Под военный суд. Рассуждать не будут. В двадцать четыре часа под расстрел!
Было странно смотреть на этого здоровяка Ивана, который стоял, покорно склонив голову, в одних подштанниках, без рубахи. Несколько струек алой крови тихо струились по его загорелой груди и спине. Увидя Бориса, Зинаида Николаевна замолкла, но уже через секунду, опомнившись, кинулась к нему с нежной и испуганной улыбкой на только что искаженном от злости лицом.
— Борис. Борис. Милый. Заступитесь! Он пришел ко мне, одинокой, беззащитной в таком виде и требовал… Понимаете?.. Хотел меня взять. Это ужасно. Я вся дрожу. Я накинулась на него. Защищалась.
Боря едва сдержал крик негодования. Ему хотелось повалить эту женщину на пол ударом ноги и бить ее, бить до крови, до отупения. Боря сам удивился своей жестокости и злости. Он был всегда таким мягким и нежным. Но воспоминания о Василии, о том, что ему, во что бы то ни стало, надо удержаться на этом месте до конца лета, заставило его сдержаться.
— Хорошо, хорошо. Идите в спальню. Успокойтесь. Я вам валерианы пришлю. А его я уведу.
— Ах, какой вы благородный, милый!
Когда Зинаида Николаевна ушла, Боря подошел к Ивану.
— Идите сюда. Не бойтесь меня. Я вам ничего дурного не сделаю. Что у вас вышло?
— Барин, голубчик, не верьте. Вот стерва, как есть ведьма. Я не шел к ней, сама вот меня притащила. И все там у нее… Сапоги, рубаха…
— Да, я верю, верю. Но только почему она била тебя? Ведь когда в ванне прошлый раз все же было мирно.
Иван обрадовался.
— Барин, вы, значит, знаете. Будьте заступником!
— Смогу ли я помочь тебе? Но только что сегодня произошло? За что это?
И Боря прикоснулся к голове Ивана, где от битого стекла гнездилось несколько ран.
— Эх, барин, будьте заступником. Все вам скажу. Пристала ко мне барыня, я боялся генерала здорово, да и сама-то она не больно аппетитна. Я противлюсь. Она велит. Я говорю — под суд, а она говорит, если не будешь меня слушать, я мужу скажу, и хуже будет. Что я могу сказать? Наша доля повиноваться. Ну, сначала ничего. Баба, как баба. А потом и то и сё пошло, стыдно даже сказывать. Вот сегодня такое приказала, что от тошно стало. И рад бы слушаться, да не могу. Чую, что вот-вот вырвет. Думаю, лучше раньше скажу. Потом хуже будет. Говорю — не могу. Она злится. Заставляет. Я говорю: как хотите, барыня, все сделаю, а на это не согласен, хоть казните меня. Тут она накинулась. И хам, и солдафон и мерзавец. Так, — говорит, — тебе, значит, противно. Да знаешь ли ты, кто я, да кто ты. Тут я не знаю, как сорвалось у меня. Б… — говорю ты, вот кто! Тут она вытолкнула меня в столовую, стала бить тарелки об голову. Спасибо — вы подоспели…
— Было что-то жалкое и трогательное в этом грозном здоровяке, которым помыкала женщина. Боря смотрел на Ивана с сожалением и печалью, и вдруг вспомнил, посмотрев на голову, что он ранен.
— Идемте в мою комнату. Я вам промою рану.
Через темную переднюю они прошли в Борину комнату, где одиноко догорала керосиновая лампа. Боря, промывая рану, вытер струйки крови полотенцем с молчаливой нежностью, свойственной его характеру. Вдруг Иван наклонился и поцеловал его руку. Боря вздрогнул. Поцелуй как бы пробудил его дремавшие инстинкты. Он заметил только теперь сильное загоревшее тело, мускулистые руки и еле прикрытые ноги Ивана. Сотни самых разнообразных мыслей завертелись в его голове. Было мучительно больно и стыдно, хотелось ударить самого себя, укусить. Но глаза невольно обращались в ту сторону, где сидел Иван с перевязанной головой.
Боря отошел на несколько шагов и опустился на табурет.
— Барин, Борис Арнольдович, что с вами? — и простодушный Иван подошел к нему и обнял его. — Милый барин, вы плачете? Это меня вам жаль? Эх, вы, жалостливый какой. Хороший вы.
— Иван, Иван, я подлец. Я скверный, — и Боря кинулся в его объятья, целуя его губы, шею, грудь, прижимаясь к его сильному и мускулистому телу, и в то же время мучительно боясь, как бы не понял он мотива его порывов.
«Это гадко, мерзко», — сверлило где-то в глубине его души, но не было сил оторваться от мучительного и безумного наслаждения.
— Зинаида Николаевна! Зинаида Николаевна! Вы спите?
— Нет, нет. Заходите.
— Боже мой, но вы раздеты?
— Боря, милый, иди. Все для тебя.
— Оставьте меня. Слушайте, что я вам скажу, Зинаида Николаевна.
— Что за тон? Я вас не понимаю.
— Сейчас поймете. Без предисловий. Я все знаю про вашу связь с Иваном. Я сам видел недели две назад в ванной комнате.
— Вы с ума сошли?
— Не знаю, кто из нас. Только знаете, если вы будете жаловаться на Ивана мужу и подтвердите ту гнусную историю о насилии, которую вы экспромтом придумали, когда я вас застал с ним, я буду свидетелем ваших приставаний и к денщику Ивану и ко мне. Помните, что я не оставлю этого. Если понадобится, я подниму на ноги весь город, буду писать в газетах, но я не позволю издеваться над человеком…
— Как вам не стыдно? Заодно с этим хамом, негодяем. Я, которая полюбила вас бескорыстно, я доверилась вам, а вы… вы хотите меня предать. Вы — благородный человек, студент, и вдруг…
— Я не собираюсь вас предать. Я только прошу вас не выдумывать на Ивана всякий вздор. Вы понимаете, что если вы его оклевещите, ему грозит суд, арестантское отделение. За что же?
— Борис, милый, я не собираюсь на него жаловаться. Я его прощаю.
— Захочет ли он вас простить?
Зинаида Николаевна заплакала.
— За что? За что это? О, Боже мой, за что? Борис, милый, вы значит, меня не любите?
— Я презираю вас.
— О-о-о… Вы это вспомните. Уходите. Уходите.
Уже рассветало. В комнате Кирилла было душно. Пахло лекарствами. Сквозь тяжелую занавеску пробивались бледные нежные лучи. В кресле сидел Боря. Вокруг глаз темные круги. Голова ныла. Целую ночь он не спал. Было мучительно больно, обидно. Вспоминалась эта кошмарная ночь. Чем все это кончиться? Бледное, нежное лицо Кирилла было недвижно, мертвенно. Боря смотрел на это безжизненное лицо, и ему казалось, что лицо это его, и что он в гробу, и горят свечи восковые. Жутко. Он вздрагивал и открывал глаза. Что это сон? Или галлюцинации? Он ненавидел себя. За свою слабость, за низость. Вспомнилось широкое, румяное лицо. Струйки крови на бронзовом теле. И по ассоциации другое лицо, которого он никогда не видел, но которое живо представлял. Снег белый и капли крови. Лицо синее. А рядом Траферетов с ружьем. И потом все исчезало и опять вырисовывалось румяное лицо. Понял ли он? И если да, то, как это мучительно и горько. Но ведь Боря спас его, заступился за него и теперь Зинаида Николаевна ничего не посмеет сделать с ним. Это хороший поступок и этим заглаживается все. И Боря вспоминал эти минуты, когда под видом внезапного порыва жалости он наслаждался этой близостью к Ивану этим полуобладанием… И было особенно остро стыдно, что не было прямого, открытого требования, а была замаскированная тайность.
Кирилл открыл глаза.
— Пить.
И Боря забыл обо всем. Он кинулся к графину, налил стакан и заботливо поднес мальчику.
— Бедный, бедный!
Он гладил Кирилла по голове с особенной целомудренной нежностью, и в этом чувстве находил успокоение.
Потянулись жуткие, длинные дни. Приехал Владимир Акимович. Зинаида Николаевна была молчалива, Лиза не капризничала, боязливо прижимаясь к матери. Кирилл медленно поправлялся после тяжелой болезни. Его посещал только Боря. Иван был спокоен и тих. Боря ходил на почту, получал письма от Василия, но в них не было той теплой ласки и любви, которой ждал Боря. Письма были всегда деловые, суховатые: «Сегодня приехала сестра. Ищет работы. Пока без места. На моей шее». «В городе пыльно, жарко, мне нездоровится». «Деньги получил. Концы с концами все-таки не удастся свести. Долги». И все в этом роде, серое, скучное. О любви, о прошлом ни слова. И чем суше были письма, тем безумнее в душе Бори загоралось желание видеть друга, обнимать его и наслаждаться его близостью. О невольной измене «в тот вечер» он старался не думать. Было грустно и жутко.
