Евгений Петров - Рассказы, очерки, фельетоны (1924—1932)
— Фотогеничное-то оно фотогеничное, только что от того толку, раз на нем бороды нет.
— К-какой б-бороды?
— Обыкновенной. Из волос. Теперь, я слышал, фотогеничные лица без бороды не в ходу.
Кусичка Крант морщила малообещающий лобик и задумывалась. Потом облегченно вздыхала.
— Так то у мужчин. А я женщина.
— У женщин тоже. Я знаю. Мне один король режиссеров говорил. Ей-богу.
— Нет. Вы все шутите, а я серьезно… Вы, Хведоров, не любите кино. Это ужасно.
— Не люблю, Кусичка. Уж такой я человек. Бесчувственный. Горбатого, как говорится, могила исправит.
— Как это исправит горбатого? Разве горб у горбатого можно исправить?
Студент Хведоров пристально смотрел на Кусичку Крант. Ее глаза честно и доверчиво смотрели в студентовы — лживые и хитрые.
— Видите ли, этот способ лечения горбатых граждан ведет свое начало с одиннадцатого века. Делается это очень просто. Роют яму. Потом сажают в нее горбатого человека и засыпают землей. Через недели две яму разрывают и вынимают оттуда пациента. И что же? Горба и в помине нет.
— Вы шутите!
— Серьезно!
Когда Кусичка окончила киностудию, ее жизнь резко изменилась.
Кусичка вставала в шесть часов утра и отправлялась на кинофабрику. Возвращалась поздно вечером усталая, голодная, но торжествующая.
— Ну, как ваши дела? — спрашивал Хведоров вежливо. — Снимаетесь все?
— Еще как.
— Небось от этих «сатурнов» глаза болят?
— Каких там «сатурнов»?! Вы с ума сошли! От юпитеров. Нет, не болят. Привыкла.
— Hу, как там на фабрике? Хорошо?
— Ого!
— Кадры большие?
— Ничего себе. Спасибо.
— Диафрагма не побаливает?
— Вы с ума сошли! Вы знаете, что такое диафрагма?
— Не знаю.
— То-то. Раз не знаете, не говорите.
— Я ничего такого не говорил… Ведь я, собственно говоря, не питаю против диафрагмы никакой вражды.
— То-то.
— А режиссер хороший?
— Ничего себе. Крепкий режиссер.
— Вероятно, страдает от наплыва?
— От него нельзя страдать. Наплыв — это киноприем.
— Ну, это смотря какой наплыв. Если наплыв киноартистов, то от него. даже запрещенные приемы бокса не помогут.
Перл студентова остроумия пропал зря. Кусичка задумчиво смотрела на потолок и морщила лобик. Видно, о чем-то мучительно думала.
— Скажите, — спросила она нерешительно, — как добывается стекло? Оно… ископаемое?
— Это смотря по тому, какое стекло. Бутылочное, например, добывается из глубины моря. Водочные рюмки тоже. Ископаемые.
— А электрические лампочки?
— Растут, — твердо сказал студент, — на деревьях.
— Серьезно?
— Ей-богу. Есть такие деревья. В Америке. Возле Голливуда. Их так и называют — электрические скаты. А почему вы спросили?
— Так… Я на фабрике нечаянао разбила лампочку. Во время съемки.
Съемка картины подходила к концу. Приближался день, который должен был принести Кусичке Крант славу и доллары. Кусичка стала нервничать.
— Скажите, Кусичка, — осмелился как-то спросить студент, — вы снимаетесь в комедии или драме?
— Ведь вам, кажется, известно, — сухо ответила она, — что у меня комедийное дарование.
— Значит, в комедии?
— Угу.
— А как называется картина?
— Глупый вопрос. Всему миру известно, что картина называется «Приключения портного Фитюлькина», по сценарию Шершеляфамова, Михаила Гнидова и Константина Бруцкуса, а вы… Отстаньте.
В последние дни перед премьерой «Портного Фитюлькина» Кусичка нервничала. Студент заметил, что веки ее покраснели и она часто сморкалась.
— Бодритесь, — сказал он ей, — Дантон, всходя на эшафот восемнадцатого бумеранга, встретил смерть бодро.
— Так то Дантес, — сказала она упавшим голосом, — а я девушка.
— Я в этом никогда не сомневался! — ответил студент галантно.
В кинотеатр пришли за час до начала сеанса.
— А знаете, — заметил студент Хведоров вскользь, — вашей фамилии почему-то нет на афише. И Мясохладобоева есть, и Глупского, и даже какой-то Сидоровой, а вашей нет.
— Интриги.
— Скажите, какая наглость! — посочувствовал Хведоров.
— От них все станется! — злобно сказала Кусичка. — Однако идемте в зал. Сейчас начнется.
Потух свет, и на экране добросовестно завертелся портной Фитюлькин. Он шил рясу какому-то явно антирелигиозному попу, разнообразя это привычное его профессии занятие ухаживаниями за дочкой ответственного товарища.
На полотне было все: и приближающийся поезд, и рельсы, и бешено вертящиеся колеса, и заводские трубы, и красивый деревенский пейзаж, и попадья анфас и в профиль, и голый портной Фитюлькин на пляже в Крыму, и Кавказский хребет… Не было только одной Кусички Крант. Не было ее ни в первой, ни во второй, ни в третьей части, как равно не было ее в четвертой, пятой и шестой.
Один только раз, когда на экране мелькнули чьи-то, взятые крупным планом ноги, Кусичка ущипнула студента за локоть. Но продолжалось это одно мгновение.
Так как частей было всего шесть, студент Хведоров и Кусичка Крант пошли домой.
— Ну-с, дорогая моя, — сказал студент, — что вы можете сказать по поводу этой картинки?
Кусичка молчала.
— Почему же вы молчите? Что касается меня, то я в восторге. Ваше лицо, освещенное яркими юпитерами, показалось мне весьма фотогеничным. Вы играли с большим мастерством. Очевидно, занятия в студии сослужили вам немалую службу. Диафрагма вам, несомненно, благоприятствовала, несмотря на несколько резкий наплыв и интриги негодяя режиссера… Сегодня вечером я положительно полюбил кино… Кстати, лампочки на деревьях не растут, а выдуваются из стекла, которое отнюдь не добывается, а изготовляется из песка и прочей дряни… Не ревите… Стыдно реветь в семнадцать лет. И потом эти драмы вам не к лицу. У вас, если не ошибаюсь, дарование комедийное…
— Я… б-больше н-не б-буду! — прошептала Кусичка Крант.
— То-то, — сказал студент Хведоров, смягчившись, — а теперь идите домой и положите на голову холодный компресс. Завтра я вам принесу географию и обществоведение. Если вы посвятите им всю, всю жизнь, из вас еще может выйти толк.
1927
Великий порыв
Я люблю энергичных людей. Не любить их нельзя. Верьте слову. Посмотрите, посмотрите, вот идут двое. Один — рыхлый тридцатилетний мужчина с сонным лицом, в мягкой шляпе и с дурацкой кляксой волос под нижней губой. Посмотрите, как вяло он передвигает ноги, какая зверская скука перекосила его гладкую морду. Вглядитесь — ему скучно есть, скучно спать, скучно работать, скучно жить. Но зато рядом с ним несется, подпрыгивая, личность, при виде которой даже грудному ребенку становится ясным, что личность эта — энергия, порыв, смерч… Посмотрите, как небрежно съехала кепка на затылок личности, как личность, забегая вперед, вдруг останавливается и кричит на всю улицу: «Ты не прав, Никифор, и я сейчас тебе это докажу!» Посмотрите, посмотрите — ведь это падающее с носа пенсне, этот победно развевающийся галстук, — эти острые колени — это сама жизнь, жизнь кипучая, полная порывов и ошибок, великих открытий и заблуждений, жизнь чертовски прекрасная во всех ее многогранных проявле…
Я люблю энергичных людей.
Товарищ Терпейский — мой сослуживец. Мы ежедневно сталкиваемся с ним в темном редакционном коридоре, жмем руки и расходимся по своим комнатам. В течение дня мы видимся не менее десяти раз. И каждая новая встреча все более и более убеждает меня в том, что Терпейский не что иное, как большой, умело организованный, базисный склад энергии.
Терпейский — отличный журналист. Его фельетоны — резки, сжаты, образны и остры. Диалог — само совершенство. Быстрота работы — сногсшибательна.
Если бы меня разбудили ночью после товарищеской вечеринки и спросили бы: «Скажите, может ли Терпейский перевернуть гору?» — я бы ответил: «Кто? Терпейский? Гору? Конечно, может!»
Однако слушайте. То, что я вам сейчас расскажу, — сущая правда.
— Милый, — сказал мне как-то за обедом Терпейский, — ты не поверишь, но в бюрократизме меня больше всего возмущает косность языка. Я не ищу корней бюрократизма, я не хочу их искать, ибо я знаю, что в тот момент, когда официальные бумажки освободятся от затхлой казенщины, идущей со времен подьячих допетровского времени, — бюрократизму придет конец. При виде бумажки, начинающейся словами «С получением сего», я сатанею… О! Если бы мне пришлось перейти на административную работу, я бы показал им, как нужно писать бумажки. Я бы по-ка-зал!
Верьте — не верьте, но в этот же день Терпейский был назначен главой некоего административного учреждения. Как нарочно.
Терпейский пришел в свой кабинет, сорвал плакат «Без доклада не входить» и сел за письменный стол.
— Вот, товарищ заведующий, — почтительно сказал начканц, — подпишите бумажку.
