Эрнст Гофман - Известие о дальнейших судьбах собаки Берганца

Берганца. О да, а между прочим послушай внимательно, что я тебе теперь скажу. У кого-то есть участок земли, который природа с совершенно особым благоволением снабдила изнутри, из недр, всевозможными чудно разноцветными слоями и металлическими маслами, а сверху, с небес — благоуханными парами и огненными лучами, так что прекраснейшие цветы поднимают над этой благословенной землей свои пестрые, блестящие головки и дышат разнообразными благоуханиями, словно возносят к небесам единый ликующий хорал, славя щедрую природу. Но вот он вздумал продать этот великолепный участок, и нашлось бы немало людей, которые стали бы любить, лелеять и выхаживать прелестные цветы; однако сам он мыслит так: «Цветы нужны только для украшения, а их аромат — пустое дело», — и сбывает землю покупателю, который цветы выдерет с корнем, а вместо них посадит дельные овощи, картофель и репу, кстати весьма полезные, поскольку они могут насытить, прелестные же благоухающие цветы погибнут безвозвратно. Что скажешь ты об этом владельце, об этом овощеводе?

Я. Да чтобы черт тысячу раз подрал этого проклятого овощевода своими когтями!

Берганца. Истинно так, мой друг! Теперь мы с тобой едины, и мой гнев в ту проклятую брачную ночь, что навеки останется у меня в памяти, достаточно оправдан!

Я. Послушай, дорогой Берганца! Ты даже не затронул материю, которая меня живо интересует, — театр!

Берганца. Даже просто говорить о театре претит мне сверх всякой меры, эта тема стала самой затасканной с тех пор, как театральные новости в каких только угодно журналах не стали там постоянным разделом, и любой, кто в них заглянет, пусть даже самым неискушенным взглядом, без всякой предварительной подготовки, чувствует себя призванным болтать об этом налево и направо.

Я. Однако раз ты сам выказываешь столько поэтического чутья, даже обладаешь искусством поэтической выразительности, так что я, поскольку ты навряд ли когда-нибудь сможешь воспользоваться для письма своей лапой, хотел бы всегда быть твоим писцом и записывать за тобой каждое слово, сколь часто бы небо ни даровало тебе способность говорить, — скажи мне, разве не заметно намерение наших новых писателей снова вытащить театр из тины, в которую он доныне был погружен? Сколько прекрасных театральных пьес возникло за последнее время, и…

Берганца. Стой, дорогой друг! Это стремление наконец-то поднять сцену на подобающую ей высокую поэтическую ступень и вызволить ее из тины пошлости заслуживает деятельного участия и поощрительной хвалы всех истинно поэтически настроенных умов. Однако, помимо того, что этому стремлению противостоит целая масса людей, на чьей стороне чернь, или, вернее, сама она и есть чернь, независимо от того, откуда она смотрит на сцену — из ложи или с галереи, — кажется также, что порочность и глупость наших актеров и актрис все усиливаются, так что скоро будет просто невозможно вручить им какой-либо шедевр без того, чтобы они не порвали его и не разодрали в клочья своими грубыми руками.

Я. Твое суждение о наших театральных героях я нахожу слишком суровым.

Берганца. Но оно верно! Чтобы хорошенько узнать этот народ изнутри, надо какое-то время пожить среди них, как я, и нередко оказываться молчаливым наблюдателем у них в уборной. Поистине замечательно, когда видишь, как некий великий характер древнего или нового времени, правдиво и сильно изображенный поэтом, который вложил ему в уста слова, подобающие возвышенному уму, так воскрешается актером на сцене, что зрителю словно дается возможность увидеть воочию деяния героя в его лучшие дни, подивиться наивысшей славе, какой он достиг, или оплакать его гибель. Можно подумать, будто фантазия актера должна быть всецело занята представляемым характером, да, актер должен сам стать этим героем, который может говорить и действовать только так, a не иначе, и который бессознательно возбуждает удивление, восхищение, восторг, страх и ужас. А послушали бы вы этого героя за кулисами, как он поносит свою роль, если не раздалось рукоплесканий, как сыплет в уборной пошлыми шутками, когда наконец-то «сбросит с себя принуждение возвышенного»[22], и как вменяет себе в заслугу, что тем низменней и презрительней трактовал свою роль, чем она поэтичнее, а стало быть, чем меньше им понята, да столь высоко возносит себя в воображении, что насмехается над так называемыми знатоками, коим такая непонятная чепуха способна доставить детскую радость. С дамами дело обстоит точно так же, только их еще труднее заставить играть какую-нибудь экзотическую роль, ибо они ставят непременным условием, чтобы у них был выигрышный костюм на собственный вкус и, по крайней мере, один, как они выражаются, блистательный уход.

Я. Берганца, Берганца, и опять выпад против женщин!

Берганца. Выпад слишком даже справедливый. Один из ваших новейших драматургов[23], создавший поистине поэтические произведения, которым, возможно, лишь потому не выпало большой удачи на сцене, что жалкие подмостки оказались слишком шаткими, дабы их попирал великан, — ведь огромный, закованный в латы герой древности ступает совсем по-другому, нежели надворный советник в расшитом парадном платье, — этот поэт, когда ставилась одна из его пьес, был, видимо, слишком педантично озабочен тем, чтобы с внешней стороны, касательно декораций и костюмов, все было выполнено в полном соответствии с его замыслом. И вот, когда одна всемирно известная, слывшая высоко поэтически образованной артистка одного крупного театра взяла в его последней пьесе роль, глубоко существенную для всего сочинения, он пошел к ней и пытался подробно и внятно ей объяснить, что она должна быть облачена в длинное египетское, ниспадающее складками одеяние земляного цвета, ибо он возлагает большие надежды именно на это необычное платье. После того как он почти два часа блестяще и глубокомысленно рассуждал о полных значения египетских одеяниях и прежде всего о том, о каком шла речь, даже сам на разные лады по-египетски драпировался в шарф, случайно лежавший поблизости, она же с полнейшим терпением его слушала, он получил от нее короткий ответ: «Я попробую. Если это платье будет мне к лицу — хорошо, если же нет, я его оставлю и оденусь на свой вкус».

Я. Тебе, конечно, известны слабости наших театральных героев и королев, дорогой Берганца, и я с тобой согласен, что ни один актер на свете не в силах возместить внешними преимуществами недостаток глубокого внутреннего чувства, благодаря коему он совершенно вбирает в себя поэтическую суть своей роли, даже словно бы претворяет ее в собственное «я». Он может на миг оглушить зрителя, однако его игре будет все время недоставать правды, и он ежеминутно будет подвергаться опасности, что его уличат в фальши и сорвут с него фальшивые украшения. Но бывают исключения.

Берганца. Весьма редко!

Я. И все-таки. Иногда именно там, где их меньше всего ищут. Вот не так давно я видел в одном маленьком театре актера, игравшего Гамлета с потрясающей правдой. Мрачная тоска, презрение к человеческой суете вокруг него, при неотвязной мысли об ужасном злодеянии, отметить за которое призвал его жуткий загробный призрак, притворное сумасшествие — все это отражалось в живейших чертах его лица, исходя из самой глубины сердца. Он был совершенно тот человек, «на кого судьба взвалила бремя, какое он не в силах нести»[24].

Берганца. Я догадываюсь, что ты говоришь о том актере, который, кочуя с места на место, тщетно ищет идеальную сцену, какая бы хоть в малой степени отвечала тем справедливым претензиям, что он предъявляет театру как образованный, мыслящий актер. Не думаешь ли ты (говоря между прочим), что глубокое убожество обыкновенных наших актеров уже достаточно характерно проявляется в том, что мы возносим как нечто особенное мыслящего актера. Тот, кто действительно мыслит, как человек, которого всеблагой Господь наделил живой душой, или, по меньшей мере, не чурается труда мыслить, — это уже нечто из ряда вон выходящее.

Я. Ты прав, Берганца! Так общепринятое слово часто становится символом того, как вообще обстоит дело.

Берганца. Впрочем, актер[25], о котором мы говорим, действительно принадлежит к числу редчайших, но поскольку он часто бывает во власти настроения, публика большей частью его не понимает, коллеги же ненавидят, ибо он никогда не опускается до их пошлостей, до их низменных шуток, до их мелочных сплетен и уж не знаю, до чего еще; короче, для наших нынешних подмостков он слишком хорош.

Я. Разве нет совсем никакой надежды на улучшение нашей сцены?

Берганца. Мало! Я даже готов снять часть вины с актеров и переложить ее на преглупых театральных директоров и режиссеров. Они исходят из принципа: «Хороша та пьеса, которая наполняет кассу и где часто хлопают актерам. С той или иной пьесой так чаще всего и происходило, и чем больше какая-нибудь новая приближается к ним по форме, замыслу и выражению, тем она лучше; чем больше от них отдаляется, тем хуже». Новое должно появляться на сцене, и поскольку голоса поэтов все же не совсем смолкли, а слышны многим и многим, то невозможно избежать того, чтобы принимались в театр также и некоторые произведения, не вполне укладывающиеся в масштабы пошлости. Однако, дабы бедняга поэт не совсем опустился, дабы он все же в какой-то мере выполнил условия, почитаемые на сцене за непременные, господин режиссер столь добр, что изволит самолично за него взяться и почеркать его пьесу. Это означает: речи, даже сцены, будут выпущены или переставлены местами, так что всякое единство целого, каждый обдуманно и с расчетом подготовленный поэтом эффект — разрушены, и зритель, коему остаются лишь грубейшие цветные штрихи, нисколько не смягченные полутоном, уже не может определить, что, в сущности, должна представлять эта пьеса. Режиссер рад-радешенек, если только действующие лица, по его разумению, регулярно приходят и уходят, и также нормально меняются декорации.