Герман Гессе - Сказки, легенды, притчи
Удивительное, радостное чувство всесилия росло в моей груди и расширяло пространство вокруг меня; комната — ничем уже не походившая на «гостиную»! — стыдливо ускользала и наконец боязливо исчезла куда-то в раболепном ничтожестве. Я стоял на берегу озера. Озеро было иссиня-черное, свинцовые тучи давили на мрачные горы, во фьордах, пенясь, вскипала темная вода, над нею натужно и тревожно кружили теплые вихри. Я посмотрел вверх и поднял руку, давая знак начинать бурю. Молния сорвалась с небес, холодным белым светом озарив тяжелую синеву, сверху обрушился теплый ураган, в небе серый хаос форм стремительно растекался, вспухая мраморными жилами. Большие округлые волны боязливо катились по исхлестанной ветром поверхности моря, буря срывала с их спин хлопья пены и острые водяные брызги и швыряла их мне в лицо. Замершие в темноте скалы в ужасе таращили глаза. В их молчании, в их стремлении прижаться друг к другу была мольба.
Среди оглушительной бури, лихо мчащейся на гигантских конях-призраках, послышался рядом со мной робкий голос. Значит, я не забыл тебя, бледная женщина, окутанная длинно-черными волосами. Я склонился к ней — она лепетала, как дитя: «Вода поднимается, нельзя, нельзя, надо уходить». Я еще смотрел с нежностью на милую грешницу, и все лицо ее было — тихая бледность в сумерках волос, ничего больше; и тут высокая волна захлестнула с плеском мои колени и сразу дошла до груди, и грешница кротко и бессильно закачалась на волнах, а вода поднималась все выше. Я невольно засмеялся, обхватил ее колени и взял ее на руки. И это тоже было прекрасно и давало чувство свободы, женщина была поразительно легкая и маленькая, наполненная свежим теплом, и глаза у нее были добрые, доверчивые и испуганные, и я видел теперь, что это вовсе не грешница и не далекая туманная дама. Не было греха, не было тайны; это был просто ребенок.
Выбравшись из волн, я понес ее, минуя скалы, через дождливо-мрачный, траурный, царственно-сумрачный парк, куда не долетала буря, и где склоненные ветви старых деревьев дышали нежной человечной красотой, и откуда сплошным потоком лились поэмы и симфонии; то был мир сладостных предчувствий и пленительных, возвышенно строгих наслаждений; то были милые деревья Коро,[16] писанные маслом, и полная сельского очарования рожковая музыка Шуберта,[17] которая мимолетным биением внезапной ностальгии тихо поманила к добрым пенатам. Только напрасна, ибо многоголос миф и для всего есть у души свое время и свой час.
Бог его знает, как эта грешница, туманная женщина, дитя, простилась и ускользнула от меня. Были каменные ступени, пожалуй, это было парадное крыльцо, слуги стояли у входа, и все — расплывчатое, туманное, как за матовым стеклом, и там еще что-то неясное, еще более бесплотное, еще более сумеречное, какие-то колеблемые ветром призраки, но оттенок упрека и укора отогнал прочь весь этот вихрь теней. Ничего от него не осталось, кроме фигуры Пауля, моего друга и сына Пауля, и в его чертах то открывалось, то скрывалось одно лицо, которое невозможно было назвать по имени, но бесконечно знакомое, лицо школьного товарища, древнее и вечное лицо няни, вскормленное добрыми, живительными, сказочными полувоспоминаниями первых лет жизни.
Добрый, задушевный сумрак, теплая колыбель души и утраченная родина раскрываются тебе. Время невоплощенного бытия, нерешительное первое биение на дне чистого источника, под которым дремлют древние времена предков, наполненные снами первобытных лесов. Ищи же, душа, блуждай, бреди на ощупь в благодатном источнике невинных, невнятных порывов! Я знаю тебя, робкая душа, нет для тебя ничего важнее, нежели возвращение к истокам, — это твой хлеб, твое питье, твой сон. Там шумит вокруг тебя морская волна, и ты сама — волна, и шумит лес, и ты сама — лес, и нет больше разницы между тем, что внутри, и тем, что снаружи, ты паришь в воздухе, и ты — птица, ты ныряешь в воду, и ты — рыба, ты впитываешь свет, и ты сама — свет, ты погружаешься во тьму, и ты — тьма. Мы странствуем, душа, мы плывем и летим и, улыбаясь, связываем бесплотными пальцами порванные нити — так поют, блаженно затихая, успокоившиеся волны. Мы больше не ищем Бога. Мы сами — Бог. Мы сами — мир. Мы убиваем и умираем вместе с убитыми, мы творим и воскресаем вместе с нашими снами. Наш самый лучший сон, он — синее небо, наш лучший сон, он — море, наш лучший сон — искрящаяся звездами ночь, и рыба в воде, и яркий радостный звук, и яркий радостный свет — все это наш сон, все в мире — наш лучший сон. Мы только что умерли и стали землей. Мы только что придумали смех. Мы только сейчас разметили на небе первые созвездия.
Звучат голоса, и в каждом — голос матери. Шумят деревья, и каждое из них шумело когда-то и над нашей колыбелью. Дороги лучами звезды разбегаются из единого центра, и каждая ведет домой.
Тот, кто назвал себя Паулем, мое творение и мой друг, появился вновь, он был теперь одного возраста со мной. Он походил на одного из друзей юности, но я не мог вспомнить на кого и потому держался с ним неуверенно и довольно церемонно. И тогда власть перешла к нему. Мир больше не подчинялся мне, он подчинялся ему, и все прежнее исчезло, сгинуло в покорной невозможности, устыдившись перед ним, тем, кто царствовал теперь.
Мы оказались на какой-то площади, город назывался Париж, и передо мною уходила ввысь железная балка, это была лестница; по обе стороны балки шли узкие железные перекладины, за которые можно было ухватиться руками и на которые удобно было ступать ногами. Пауль велел мне лезть наверх, а сам полез по второй такой же лестнице. Когда мы забрались примерно на высоту дома или высокого дерева, мне стало страшно. Я взглянул на Пауля — ему было совсем не страшно, но он понял, что я боюсь, и улыбнулся.
Одно мгновение, пока он улыбался, а я на него смотрел, я был совсем близок к тому, чтобы узнать его лицо и вспомнить имя; бездна прошлого разверзлась и открылась мне, обнажив забытые школьные годы, то время, когда все полно ароматов, все гениально, все проникнуто вкусным запахом свежего хлеба и вызолочено пьянящим блеском приключений и геройства, — двенадцать лет было Иисусу,[18] когда он посрамил книжников во храме; в свои двенадцать мы посрамили всех наших воспитателей и учителей, мы были умнее, гениальнее, храбрее, чем они. Созвучия и образы обрушились на меня спутанным клубком: позабытые школьные тетради, наказание за какую-то провинность — я сижу в полуденный час в запертом классе, — птица, убитая из рогатки, карман курточки, липкий от ворованных слив, мальчишеский визг и плеск в купальне, порванные выходные брюки и терзания нечистой совести, горячая вечерняя молитва о земных заботах, удивительное, великолепное ощущение героического — от строчки Шиллера…[19] Это был лишь секундный проблеск, жадно-торопливая череда образов, среди которых не было главного, в следующее мгновение лицо Пауля вновь оказалось передо мной, мучительно полузнакомое. Я уже не мог точно определить свой возраст, может быть, мы были мальчишками. Где-то далеко-далеко под узкими перекладинами, на которых мы стояли, раскинулась неразбериха улиц, которая называлась Париж. Когда мы поднялись выше всех башен и шпилей, железные перекладины кончились и наверху оказались две горизонтальные площадки, этакие крохотные железные плоскости. Казалось, вскарабкаться на них невозможно. Но Пауль невозмутимо залез наверх, пришлось сделать так же и мне.
Я распластался на площадке и, свесившись, глянул вниз, будто с маленького облачка, плывущего высоко в небе. Мой взгляд упал в пустоту, как камень, и ни на что не наткнулся, и тут я заметил, какое многозначительное лицо у моего приятеля, и сразу же внимание мое приковало странное зрелище, картина, парящая в воздухе. Я увидел в воздухе, на высоте крыш самых высоких домов, но все же бесконечно далеко под нами, над какой-то широкой улицей, странную компанию, кажется, это были канатоходцы, — и действительно, кто-то бежал по веревке или какой-то перекладине. Потом я вгляделся лучше и понял, что их очень много, и почти сплошь — юные девушки, это были не то цыгане, не то какой-то другой кочевой народ. Они ходили, сидели, лежали там, на высоте крыш, помещаясь на воздушном помосте из тончайших планок, среди ажурных реек в виде арок. Там они жили и чувствовали себя в этом мире как дома. Где-то под ними, внизу, угадывалась улица, и прозрачная, текучая полоса тумана тянулась снизу к их ногам.
Пауль что-то сказал о них. «Да, — ответил я, трогательное зрелище все эти девушки».
Я понимал, что нахожусь гораздо выше, чем они, но все равно в страхе прижался к площадке, они же парили легко и бесстрашно, мне было ясно: я слишком высоко, я нахожусь не там, где надо. Они же были на правильной высоте, не на земле — и все же не так дьявольски высоко и далеко; отдельно от людей — и все же не в таком полном одиночестве, к тому же их было много… Я прекрасно понимал, что они воплощали собой блаженство, которого я еще не достиг.