Элиза Ожешко - Аргонавты
Она впивалась ему в лицо лихорадочно горящими глазами, а он снова молча стоял, пораженный. Почему же он не мог разжать губы, чтобы высказать этому ребенку то, в чем был глубоко убежден?
Нахмурив брови, без улыбки Дарвид ответил:
— Чтобы отделаться. Я сказал это, чтобы скорей отделаться от этих господ.
Кара запрыгала от радости.
— Ну, конечно, конечно! Я была уверена в этом. Мой любимый, самый хороший…
А он, гладя ее волосы, говорил:
— Нужно быть доброй. Будь всегда доброй… Помогай седеньким, милым старичкам. Недостатка в деньгах на это у тебя не будет…
Кара целовала ему руки; вдруг взгляд ее упал на письменный стол отца, и она крикнула:
— Пуфик! Пуфик! Куда ты залез! Вот тебе на! Влез на стол, еще там что-нибудь разобьет!
На большом письменном столе известного дельца, взгромоздившись на высокую кипу бумаг, сидел серый пинчер; уткнувшись мордочкой в окно, он рычал на пролетавших с громким карканьем ворон. В торжественно строгом кабинете серебристой гаммой прозвучал смех Кары.
— Посмотри, папочка, как он сердится! Это он сердится на ворон! А как он задирает мордочку, когда они пролетают! Видишь, папочка?
— Вижу, вижу! Первый раз на моем столе хозяйничает такой почтенный помощник. Ах ты, малютка!
Он обнял ее и на миг крепко прижал к груди. В эту минуту в голове его промелькнуло какое-то давнее, незначительное воспоминание: золотой луч, блеснув, разорвал тучу и открыл клочок чистой лазури. Этот луч он видел когда-то из окна вагона, но бессознательно, как видят множество безразличных вещей. Теперь он ему вспомнился.
В дверях передней лакей доложил:
— Лошади поданы!
— Уже! — горестно вскричала Кара.
— Ты маленькая смутьянка, — глядя на часы, сказал Дарвид. — Уже четверть часа назад мне надо было выехать из дому.
Кара подбежала к стулу, на котором стоял его цилиндр, и, низко присев, подала отцу. Затем быстро нагнулась и подняла перчатку, которую он уронил.
— Не забудь тут оставить Пуфика, чтобы он привел в порядок мои бумаги!
С этой шуткой Дарвид вышел в переднюю, а, надевая шубу и спускаясь по лестнице, уже думал о торгах, куда ехал покупать дом, продававшийся за долги: на редкость выгодное дело!
Проходя мимо швейцара, распахнувшего перед ним дверь на улицу, Дарвид спросил:
— Дома пан Мариан?
От лакеев швейцар знал, что молодой хозяин еще спит.
Какой постыдный образ жизни! Пора, наконец, обуздать этого взбесившегося мальчишку! Но что же делать, если у него никогда нет времени, хронически нет времени! Усаживаясь в карету, он крикнул кучеру:
— Скорей! Гони!
Как поздно он выехал из дому. Его совсем сбило с толку это дитя своим щебетом и нежностью… Луч солнца!
Сняв Пуфика с кипы бумаг, Кара, как всегда, прижала его к груди у самого подбородка и торопливо пошла в гостиную. Она тоже запоздала — на урок с мисс Мэри. В одной из гостиных она столкнулась с Иреной. Высокая чопорная барышня все еще прогуливалась с открытой книгой в руке. Проходя мимо нее, Кара радостно сообщила:
— А я сегодня долго-долго разговаривала с папочкой!
Ирена равнодушно ответила:
— Это действительно фокус!
Кара остановилась как вкопанная. Она уловила иронию в равнодушном тоне сестры и, казалось, готова была обрушиться на нее: брови ее нахмурились, глаза засверкали. Но Ирена, углубившись в чтение, уже удалилась. Через несколько секунд скрылась и Кара за дверью своей комнаты.
Лицо Ирены, чуть сухощавое и удлиненное, было попрежнему неподвижно, а бледность лишь подчеркивала его холодное выражение. Только с каждой минутой тяжелели от усталости ее опущенные веки. Всякий раз, когда она проходила мимо освещенных солнцем окон, шпилька, воткнутая в узел волос на темени, вспыхивала мгновенным ярким блеском.
Наконец дверь из кабинета Мальвины открылась, и показался Краницкий, совсем иной, чем он был, когда явился сюда. Он шел, ссутулясь, понурив голову, с красными пятнами на щеках и резкими морщинами на лбу.
Судя по его виду, он только что плакал. Даже усы его уныло свисали на тщательно выбритый подбородок. Ирена остановилась и, опустив руку с книгой, смотрела на него. Краницкий ускорил шаг и, схватив ее руку, тихо и быстро заговорил:
— Нет человека несчастнее меня! Я был недостоин столь великого блага, как… как… дружба вашей матери, и потому лишился ее. Je suis fini, complétement et cruellement fini![20] Прощайте, панна Ирена… Столько лет! Столько лет!.. Я всех вас так сильно, так искренне любил! Меня называют старым романтиком. Да, это так. Я страдаю. Je souffre horriblement[21]. Желаю вам всякого благополучия. Возможно, мы уже никогда не увидимся. Возможно, я уеду в деревню. Прощайте. Столько лет! Столько лет! Oh Dieu![22]
Он ушел, еще сильнее ссутулясь, с покрасневшими веками, а на лице Ирены отразилось необыкновенное волнение.
— Значит, так! Значит, так! — прошептала она и, взметнувшись, как птица, быстро и тихо, как птица, пролетела гостиную. Невидимые крылья несли ее к запертым дверям кабинета. Но, когда она вошла к матери, движения ее уже были, как всегда, спокойны и изящны, только глаза с тревожной заботливостью вглядывались в женскую фигуру, сидевшую в глубоком кресле с закрытым руками лицом. Мальвина плакала тихо и горько; беззвучные рыдания судорожно сотрясали ее плечи, и они клонились все ниже, как будто давила их незримая тяжесть.
Ирена неслышно скользнула по комнате, принесла из соседней спальни флакон, вылила несколько капель на ладонь и осторожно смочила виски и лоб матери. Мальвина подняла лицо, искаженное ужасом. Можно было подумать, что в эту минуту она испугалась дочери, но Ирена совершенно обычным, спокойным тоном сказала:
— На тебя всегда вредно действует бессонница. Опять эта несносная мигрень!
Мальвина ответила слабым голосом:
— Да, мне немножко нездоровится.
Она встала и попыталась улыбнуться дочери, но только дрогнули ее бледные губы и опустились веки, распухшие от слез. Стараясь идти уверенным, ровным шагом, она направилась в спальню.
Ирена двинулась за ней.
— Мама!
— Что, дитя мое?
Губы Ирены беззвучно шевелились; казалось, сейчас из них вырвется вопль, но сорвались только глухо прозвучавшие слова:
— Может быть, принести тебе вина или бульону?
Мальвина отрицательно покачала головой и, пройдя несколько шагов, оглянулась.
— Ира!
Дочь уже стояла перед ней, но теперь Мальвина в свою очередь не могла вымолвить ни слова. Склоненный лоб ее медленно заливал румянец, наконец она тихо спросила:
— Что… отец твой дома?
— Несколько минут назад я слышала, как он уехал.
— Если, возвратившись, он пожелает меня видеть, скажи, что я его жду.
— Хорошо, мама.
В дверях она снова обернулась:
— Если кто-нибудь другой… не могу!
Стоя в нескольких шагах от матери в чопорной позе одетой по моде барышни, Ирена ответила:
— Не беспокойся, мама. Я не отлучусь отсюда ни на минуту и не допущу, чтобы кто-нибудь нарушил твой покой. Даже отец… если он пожелает тебя видеть; может быть, лучше завтра!
— Ох, нет, нет! — вдруг с жаром вскричала Мальвина. — Напротив, как можно скорее… попроси отца и предупреди меня… как можно скорее!
Ирена ответила:
— Хорошо, мама!
Мальвина закрыла дверь, прошла несколько шагов и упала на колени перед своим великолепным ложем. В этом уголке между креслами, обитыми оранжевым узорчатым шелком, и пышной постелью, убранной батистом и кружевами, она заломила руки и, высоко вскинув их, тихо простонала, почти рыдая:
— Боже! Боже! Боже!
Дарвидова принадлежала к тем слабым женщинам, которым, как воздух, нужна преданная любовь: без нее они не могут жить и заражаются ею, не сопротивляясь. В холодной пустоте богатых гостиных она не могла противиться такой любви и давно уже, много лет назад, поддалась ей, почувствовав себя особенно слабой, когда на нее повеяло весенним дуновением юности, проведенной вместе с человеком, готовым пасть к ее ногам. Уже тогда, в самом начале, любовь эта камнем легла ей на душу, и тяжесть эта все возрастала, по мере того как шли годы и подрастали дети. Ни на минуту она не считала себя героиней драмы. Напротив, думая о себе, она всегда повторяла, краснея от стыда: «Слабая! Слабая! Слабая!» — и давно уже к этому слову присоединилось другое: «Преступная…» Она была слаба, однако сегодня нашла в себе, наконец, силы разрубить один из узлов той сети, которая так гадко опутала ее жизнь. Скорей бы разорвать и второй, а потом погрузиться в далекий от светского блеска бездонный мрак одиночества, наполненный только ее беспредельной скорбью! Понемногу в голове ее назревало решение. Она хотела как можно скорее поговорить с Дарвидом и не сомневалась, что и он вскоре этого потребует. А дочери? Что же? Разве не лучше, чтобы она ушла от них, скрылась с их глаз?..
