Уильям Фолкнер - Осквернитель праха

— Нанять кого-нибудь? — сказал дядя. — У тебя есть адвокат. Я взял на себя твое дело еще до того, как пришел сюда. Я тебе скажу, как вести себя, когда ты мне расскажешь, что произошло.

— Нет, — сказал Лукас. — Я хочу кого-нибудь нанять. И не обязательно, чтоб был адвокат.

Теперь уж дядя уставился в недоумении на Лукаса:

— А что он должен делать?

Он следил за ними обоими. Теперь это уже была не детская игра без ставок пятьсот, это было больше похоже на партию в покер, которую он видел когда-то.

— Возьметесь вы или нет сделать то, что мне надо? — сказал Лукас.

— Итак, ты не хочешь сказать мне, что надо сделать, пока я не соглашусь? — сказал дядя. — Хорошо, тогда я скажу тебе, что ты должен сделать. Так что же все-таки произошло вчера?

— Значит, вы не беретесь за то, что я предлагаю? — сказал Лукас. — Вы не сказали ни да, ни нет.

— Нет, — отрезал дядя чересчур громко и резко и тут же, спохватившись, продолжал, не сразу понизив голос до какого-то яростно-внушительного спокойствия. — Потому что ты не можешь никому ничего предлагать. Ты в тюрьме и можешь только бога молить, чтобы эти проклятые Гаури не выволокли тебя отсюда и не повесили на первом фонарном столбе. Почему они тебя дали в город увезти, этого я до сих пор понять не могу.

— Что сейчас об этом беспокоиться, — сказал Лукас. — Мне бы надо…

— Что беспокоиться? — сказал дядя. — Ты скажи Гаури, что им беспокоиться, когда они сегодня ворвутся сюда. Четвертому участку скажи, чтобы они не беспокоились. — Он осекся, с явным усилием опять понизил голос до того же яростно-терпеливого спокойствия, глубоко потянул воздух и тут же выдохнул. — Ну. Рассказывай все как есть, что произошло вчера.

Секунду-другую Лукас не отвечал; сидя на койке, руки на коленях, упрямый, невозмутимый, он уже не смотрел на дядю и, чуть шевеля губами, как будто пробовал что-то.

— Их было двое, — сказал он, — компаньоны по лесопилке. Ну, лес они покупали, который на лесопилке пилили.

— Кто это они? — спросил дядя.

— Винсон Гаури — один из них.

Дядя долго не сводил с Лукаса пристального взгляда. Но теперь голос у него был совсем спокойный. — Лукас, — сказал он, — тебе когда-нибудь приходило в голову, что, если бы ты, обращаясь к белым, говорил «мистер» и так бы и относился к ним, ты сейчас, наверно, не сидел бы здесь.

— Оно, видно, мне сейчас самое время начать, — сказал Лукас. — Вот как они меня выволокут отсюда да разведут подо мной костер, я и буду им говорить «мистер, мистер».

— Ничего с тобой никто не сделает до тех пор, пока ты не предстанешь перед судом, — сказал дядя. — Что, ты не знаешь, даже Четвертый участок не очень-то позволяет себе вольничать с мистером Хэмптоном, и уж во всяком случае не здесь, в городе.

— Шериф Хэмптон сейчас спит у себя в постели дома.

— Но здесь внизу сидит мистер Уилл Лигейт с ружьем.

— Не знаю я никакого Уилла Лигейта.

— Охотника на ланей? Того, который из своей старой винтовки попадает в зайца на бегу?

— Ха, — усмехнулся Лукас. — Гаури — это вам не лани. Может, гиены или пантеры, но уж никак не лани.

— Хорошо, — сказал дядя. — Тогда я останусь здесь, чтобы тебе было спокойней. Ну, говори дальше. Винсон Гаури с каким-то другим человеком покупали вместе лес. Кто этот другой?

— Пока что известно только про Винсона Гаури.

— Известно только, что он был убит среди бела дня выстрелом в спину, — сказал дядя. — Что ж, есть и такой способ сделать человека известным. Хорошо. Кто же был другой?

Лукас не отвечал. Он не двигался, возможно, он даже и не слышал, сидел невнимательный, спокойный, в сущности, даже и не выжидал, просто сидел под пристальным взглядом дяди. Тогда дядя сказал.

— Так. Что же они делали с этим лесом?

— Складывали тут же на дворе, до того как все не распилят, чтобы потом все разом продать. Только тот, другой, вывозил лес по ночам, приедет на грузовичке уже совсем затемно, нагрузит кузов и везет его продавать в Глазго и Холлимаунт, а денежки в карман.

— Как ты все это узнал?

— Я его видел. Следил за ним.

У него не было ни тени сомнения в том, что Лукас говорит правду, потому что он вспомнил отца Парали, старика Ефраима, который после того, как овдовел, сидел целыми днями и дремал в кресле-качалке, летом — на крыльце, а зимой — дома перед камином, а ночами бродил по дорогам, уходил из дому — не то чтобы куда-нибудь, а так, куда глаза глядят, иной раз на пять-шесть миль от города уйдет, а потом на рассвете вернется и опять целый день сидит и дремлет в кресле, очнется и опять заснет.

— Хорошо, — сказал дядя. — Ну и что же дальше?

— Вот и все, — сказал Лукас. — Воровал дрова и увозил, и так чуть ли не каждую ночь.

Секунд десять дядя не сводил с Лукаса пристального взгляда. Потом Сказал тихим, едва сдерживающим изумление голосом:

— И ты, значит, взял свой револьвер и пошел вывести все это начистоту. Ты, негр, взял револьвер и пошел восстанавливать справедливость между двумя белыми? На что ты рассчитывал? На что, собственно, ты рассчитывал?

— Не важно, на что кто рассчитывал, — сказал Лукас. — Мне бы надо…

— Ты шел в лавку, — продолжал дядя, — по дороге ты встретил Винсона Гаури, проводил его до перелеска и рассказал ему, как его обкрадывает компаньон, и, конечно, он тебя послал к черту, обозвал тебя лгуном, вполне естественно, ничего другого он и не мог сделать независимо от того, правду ты ему сказал или нет; может быть, он даже бросился на тебя, сшиб тебя с ног и пошел себе, а ты выстрелил ему в спину…

— Никто никогда не сшибал меня с ног, — сказал Лукас.

— Тем хуже, — сказал дядя. — Тем хуже для тебя. В таком случае это даже не самозащита. Ты просто выстрелил ему в спину и так и стоял над ним, сунув в карман револьвер, из которого ты только что выстрелил, и дождался, когда сбежались белые и схватили тебя. И если бы не этот скрюченный ревматизмом старикашка констебль, который, во-первых, оказался тут ну просто случайно, а во-вторых, это и вообще-то не его дело — его дело вручать повестки о вызове в суд или препровождать в тюрьму с ордером на арест, за что ему платят по доллару за каждого арестанта, — так вот, у него хватило мужества уберечь тебя от этого проклятого Четвертого участка в течение полутора суток, пока Хоуп Хэмптон счел возможным, или спохватился, или изловчился перевести тебя в тюрьму, а если бы он не удержал всю эту ораву, а ведь это целый клан, с которым тебе со всеми твоими друзьями, сколько бы ты их ни собрал, за сто лет…

— У меня нет друзей, — сказал Лукас гордо, сурово и непреклонно и вслед за этим прибавил что-то еще, хотя дядя уже заговорил:

— Ты прав, верно, ничего не скажешь, нет у тебя друзей, а если бы и были, так после этого твоего выстрела они мигом бы все улетучились и ты с ними до второго пришествия… Что? — перебил себя дядя. — Что ты сказал?

— Я сказал, что я сам за себя плачу, — сказал Лукас.

— Понятно, — сказал дядя. — Ты не одалживаешься у друзей, — ты платишь наличными. Так. Понимаю. Ну, слушай меня. Твое дело завтра будет разбираться в совете присяжных. Они составят обвинительный акт и передадут дело в суд. Тогда, если хочешь, я добьюсь, чтобы Хэмптон перевел тебя в Моттстаун или даже еще подальше до начала судебной сессии в следующем месяце. И тогда ты уже на суде признаешь себя виновным. Я уговорю районного прокурора, чтобы твое дело было передано в суд, потому что ты старый человек и до сих пор за тобой ничего такого не водилось. Я исхожу из тех данных, какими будут располагать о тебе судья и районный прокурор, а они живут по меньшей мере за пятьдесят миль от Йокнапатофского округа. Тогда тебя не повесят, а отправят в каторжную тюрьму, вряд ли ты протянешь так долго, чтобы дождаться досрочного освобождения, но, во всяком случае, Гаури тебя там не достанут. Ну, хочешь ты, чтобы я остался здесь на ночь?

— Нет, лучше не надо, — сказал Лукас. — Мне прошлую ночь совсем не дали спать, может, я немножко посплю. А если вы здесь останетесь, вы проговорите до утра.

— Правильно, — коротко отрезал дядя и, уже сделав шаг к двери, бросил ему: — Идем! — Потом тут же остановился. — Тебе ничего не надо?

— Может, пришлете немного табаку, — сказал Лукас. — Если только эти Гаури дадут мне время покурить.

— Завтра, — сказал дядя. — Сегодня уж не буду мешать тебе спать, — и пошел, и за ним следом он, но дядя пропустил его вперед, а он, выйдя из двери, повернулся и, отступив, чтобы дать ему пройти, стоял и смотрел в камеру, пока дядя вышел, захлопнул за собой дверь и тяжелый стальной штырь вонзился в стальной паз с глухо прокатившимся звуком неотвратимой свершенности, подобным тому последнему трубному гласу, который прокатится в космосе, когда, как говорил дядя, машины, созданные человеком, в конце концов уничтожат, сотрут его с лица земли и, оставшись без основателей рода, ненужные самим себе, ибо им нечего будет уничтожать, захлопнут над собственным апофеозом последнюю выточенную карборундом дверь, замок которой отомкнется не часовым механизмом, а отзовется только на последний зов вечности; дядины шаги, удаляясь, разносились по коридору, потом дробный звук костяшками пальцев в дубовую дверь, а они с Лукасом все еще смотрели друг на друга через прутья стальной решетки. Лукас стоял теперь под самой лампочкой посреди камеры и смотрел на него, и по его лицу трудно было сказать, что оно выражало; на секунду ему показалось, что Лукас что-то сказал. Но Лукас ничего не говорил, стоял не шелохнувшись и только смотрел на него с безмолвной терпеливой настойчивостью до тех пор, пока шаги тюремщика не застучали на лестнице, все ближе и ближе, и кованый засов на двери не грохнул, откинувшись.