Бернард Шоу - Новеллы

И все же на прошлой неделе я позволил своему другу Генри Солту и его жене уговорить себя «приехать и пожить до понедельника» среди холмов Суррея. Солт, во многих отношениях человек весьма умный, помешан на сельской жизни и владеет домом в дыре, носящей название Тилфорд, по Фарнемской дороге, куда он время от времени удаляется и где живет, питаясь местными грибами и сочиняя статьи, превозносящие такого рода питание, местную погоду и прелести данного времени года в противовес лондонской скученности. Он не сомневался, что день, проведенный в Тилфорде, превратит меня из ненавистника деревенской жизни в ее поклонника, и, поскольку с ним очень приятно гулять и беседовать (если бы он только, как разумный человек, ограничивал свои прогулки набережной Темзы), — я в конце концов пошел на эксперимент и даже согласился подняться на вершину якобы живописного холма, именуемого Хайндхед, и полюбоваться оттуда склонами Южного побережья, Портсмутской дорогой (лично я предпочитаю тот ее конец, который ближе к Найтсбриджу) и главным образом тем местом, где были повешены три человека, убившие кого-то, кто уговорил их прогуляться с ним но холмам.

Когда я в воскресенье утром отправился на вокзал Ватерлоо, поднявшись — вопреки всякому обыкновению — в семь утра, Лондон был чист, свеж и сух. Я раскрыл книгу, старательно избегая смотреть в окно от остановки до остановки, и читал до тех пор, пока, миновав огромное кладбище, мы не прибыли в Фарнем. За городом, как всегда, лил дождь. Я спросил, как пройти в Тилфорд, и узнал, что надо идти той же дорогой еще мили четыре. Я боялся обидеть Солта, проявив недоверие к его деревенскому раю, а потому не взял с собой зонта, и рай, конечно, воспользовался этим упущением. Не знаю, что представляют собой склоны Южного побережья, но что касается суррейских дорог, то могу со всей Ответственностью заявить, что на них склонов предостаточно, и самых крутых. Между Фарнемом и Тилфордом находится не меньше пяти холмов и ни одного виадука. И я влезал на них на все по очереди, ступая на носки, и плелся вниз, ступая на пятки, и каждый мой шаг создавал болотца, полные грязно-желтой жижи. По мере того как пейзаж становился все менее цивилизованным, дождь припускал все сильнее; моя книга превратилась в бумажную массу, а краска с ее переплета окрасила мою серую куртку в алый цвет. Какие-то птицы водонепроницаемой породы неудержимо хохотали надо мной, и я наконец-то понял, почему на птиц так рьяно охотятся. Затем дорога свернула в сосновый бор, украшенный роскошным ковром из мокрого мха и надписями, предупреждавшими, что это частное владение и посторонним вход в него строго запрещен под угрозой судебного преследования. Право же, стоит проехать тридцать миль ради того, чтобы какой-то самодур помещик заставил вас повернуть обратно. Рукава у меня уже насквозь промокли и липли к запястьям, как холодный компресс. Я растопырил руки, чтобы по возможности избежать неприятного ощущения, посмотрел вниз на свои негнущиеся колени, и с полей моей шляпы на них тотчас обрушилась целая пиита дождевой воды и черной краски. Я расхохотался так, как, должно быть, хохотали колесуемые преступники при втором повороте колеса. Еще одна-две мили утомительной ходьбы по колено в грязи, и я подошел к окраине деревни, где стремительно несла свои воды небольшая речка, через которую был перекинут мост наподобие готической арки, так что лошади сначала напрягали все силы, чтобы втащить на него повозку, а потом на скользком крутом спуске — чтобы затормозить ее.

Это и был Тилфорд, селение, насколько я мог судить, совершенно необитаемое, если не считать одного человека, чей угрюмый взгляд яснее всяких слов спрашивал: какого черта мне здесь надо? Тут меня ждал подъем еще на один холм, между молитвенным домом и церковью, а затем — открытый участок дороги, где дождь и ветер могли напоследок исхлестать меня без всяких помех. Солт ошибается, полагая, что живет в Тилфорде, — на самом деле он живет значительно дальше, и я уже собирался повернуть назад, пока еще был в состоянии добраться до Лондона, но тут он приветствовал меня с порога своего дома восторженным возгласом: «А вот и он!» — и просиял такой счастливой улыбкой, словно мой вид не оставлял желать ничего лучшего, а Тилфорд оправдал все похвалы в свой адрес. Не успел я опомниться, как моя одежда уже наполняла кухню паром, а я сам, облачившись в какое-то одеяние, принадлежавшее шурину Солта, многообещающему поэту, чья фигура не очень похожа на мою, набивал желудок плодами последних изысканий хозяина дома в области местной грибологии.

Одежда моя высохла быстро. Вскоре я снова надел ее. Она стала на два дюйма короче и уже, но зато была теплой и даже пересушенной. Тем не менее я отчаянно расчихался, и миссис Солт поспешила достать пузырек с камфарным спиртом. Не зная силы этого лекарства, я неосторожно принял полную ложку, отчего чуть не умер, но, придя в себя, почувствовал, по крайней мере, полную уверенность в том, что бациллы инфлюэнцы выдержать его никак не могли. Затем, когда дождь перестал, мы пошли прогуляться но дороге, которая вилась среди холмов, походивших под пасмурным небом на кучки мокрого торфа. Наконец мы выбрались на возвышенность, где болото сменилось мягким зыбучим песком и кустиками вереска, уже высушенного пронизывающим ветром с Северного моря. С подветренной стороны от нас лежал Френшемский пруд, похожий на водохранилище, только без насосной станции; при каждом порыве ветра дрожь пробирала его сверху донизу, покрывая поверхность рябью. Я посочувствовал ему и украдкой посмотрел на Солта; неужели его не обескуражила невыразимая унылость этого пейзажа? Но он привык к нему и по пути домой принялся строить планы завтрашней экскурсии на Хайндхед. Одно упоминание об этом вызвало у меня новый приступ чихания. Но я решительно отказался от второго приема камфары, и миссис Солт, далеко не исчерпавшая своих ресурсов, угостила меня черносмородиновым джемом с кипятком, что мне даже понравилось.

На следующее утро я встал в восемь, чтобы полюбоваться солнцем и послушать пение птиц. Но оказалось, что я поднялся раньше их; и я не видел солпца и не слышал ни единой птицы, пока не вернулся в Лондон. Солт ликовал, потому что дул северо-восточный ветер, исключавший всякую возможность дождя. После завтрака мы двинулись но холмам к Хайндхеду сквозь туман, превращавший коров в мамонтов, а гряды холмов — в горные цепи. Когда мы отошли достаточно далеко от какого-либо пристанища, начался дождь. Солт заявил, что это пустяки и никакой дождь долго не выдержит северо-восточного ветра. Но этот дождь выдержал. Когда, спотыкаясь и скользя по канавам, которые Солт именовал тропинками, хотя на самом деле это были русла горных потоков, стремительно наполнявшиеся мутной водой, мы наконец добрались до Хайндхеда (ничем не отличавшегося от всех остальных торфяных кучек), из-за тумапа мы не могли различить не только Южного побережья, по даже друг друга. Я увидел место, где были повешены те трое, и, не стану отрицать, испытал известное мстительное удовлетворение при мысли о том, что некогда хоть один человек понес здесь справедливую кару.

Когда мы отправились обратно, Солт был в наилучшем расположении духа. Дождь при северо-восточном ветре привел его в такой восторг, который может сравниться лишь с восторгом астронома, открывшего новую комету. Миссис же Солт из всего этого сделала вывод, что я должен приехать еще раз. Дождь мешал ей не больше, чем если бы она была уткой; и я невольно начал прикидывать, не является ли в действительности ее костюм для прогулок хитроумным купальным костюмом. Она была в отличном настроении, хотя даже овцы жалобно блеяли, глядя на небо, а корова, которую я дружески похлопал но спине, проходя мимо, была так пропитана дождевой влагой, что мне в рукав ударила струйка воды и брызги долетели до самой подмышки. Миссис Солт во время нашей прогулки говорила главным образом о добродушии своего пса Неро, за которым Солт тем временем зорко следил, неукоснительно пресекая его попытки подойти к овцам. Пока мы добрались до дому, в моей одежде накопилось в три раза больше воды, чем накануне. Когда я снова надел ее, могло показаться, что я, ввиду крайней нужды, воспользовался гардеробом своего младшего брата.

Незачем описывать мой обратный путь в Фарнем после обеда. Всю дорогу шел дождь, но я, по крайней мере, приближался к Лондону. Я побывал в новых местах и отдохнул, и я уверен, что недели через две мне удастся избавиться от последствий того и другого. И если мой опыт предостережет какого-нибудь лондонца, соблазненного чрезмерно восторженными описаниями весенней прелести холмов Суррея, значит, мои мучения были не напрасны.

1888

Еще одно продолжение «Кукольного дома»

Надеюсь, мне нет нужды извиняться в том, что я полагаю несомненным знакомство читателя этих строк с эпохальной пьесой Ибсена «Кукольный дом», которая в 1889 году потрясла весь Лондон и нанесла сокрушительный удар викторианской семейной морали.