Кальман Миксат - Странный брак
Студенты тоже до глубины души были потрясены происшедшим.
— Никогда не забуду этого, — бормотал Бернат.
— Ну что вы теперь скажете, Фома неверный? — спросила юная баронесса у Бутлера, который расхаживал взад и вперед по комнате, белый как стена и подавленный всем случившимся.
— Я сдаюсь! — ответил он задумчиво.
Баронесса отошла к столу, чтобы снять нагар со свечи. Су-чинка в это время беседовал с управляющим о том, какая большая потеря для души, если человек отправляется на тот свет без исповеди. Вот и бедняга доктор тоже… Услышав шелест Маришкиного платья, он обернулся и сделал несколько шагов в ее сторону.
— Он все знал, но ничего не выдал, — шепнула девушка. Святой отец самодовольно улыбнулся:
— Я закрыл ему рот золотым замком…
Все вздыхали, сожалели, лишь в старике Ижипь зародилась некоторая зависть: «Ах, какая у него была интересная смерть! Сколько будут говорить о ней в комитате! Другой человек проходит по жизни незаметно и так же незаметно уходит из нее, как муравей. Вот, например, муравей переползает через черный камень. А кто это видит? Ни камень не оставляет на нем никаких следов, ни он на камне. Какая удача выпала этому доктору!» Бедный старик Ижипь тоже стоял уже почти на пороге смерти, поэтому ему, конечно, было небезразлично, при каких обстоятельствах она наступит.
— Я готов биться об заклад, — шамкая, говорил он майору, — что этот случай будет даже напечатан в кашшском календаре — до того он удивителен. Хотелось бы мне знать: а что, его душа все еще пребывает в столе?
У майора зуб на зуб не попадал.
— Я никогда не боялся живых людей, но это уж слишком… Черт возьми, этого я не могу вынести.
Он попросил своего брата распорядиться, чтобы запрягали лошадей, только ехали бы, если можно, другой дорогой, не там, где лежит труп доктора: его нервы не вынесут этого зрелища.
И только маленький Сирмаи отважился предложить еще порасспросить доктора о загробном мире. Сейчас он, наверное, все расскажет, потому что боженька, видно, еще не успел запретить ему это. Жалко было бы упустить такую возможность.
Барон, вернувшийся из канцелярии, также ухватился за мысль, высказанную мальчиком: а что, если все-таки произошло убийство? Дух доктора, возможно, сумел бы назвать убийцу. Уж он, Дёри, показал бы тогда господам комитатским заседателям, на что способен старый солдат! Он создал бы видимость, что это он своим чутьем распутал нити преступления.
— Правильно! Поговорим с духом! Только позвольте мне его спросить.
Однако об этом не могло быть и речи. Страшный случай лишил всех храбрости. Никто не решался даже приблизиться к колдовскому столу.
На улице тем временем стало темно, хоть глаз выколи. По оконным стеклам забарабанили первые капли дождя. Теперь уж и это действовало на нервы.
Гости по одному начали прощаться; каждый из них просил у барона провожатого с фонарем, чтобы добраться до дому. Барон показал студентам их комнату и пожелал им спокойной ночи.
— Когда вы собираетесь ехать?
— Сразу же на рассвете.
— Хорошо, я прикажу кучеру.
— Тогда, если разрешите, мы простимся с вами.
— Благослови вас бог, мои мальчики! Смотрите не забывайте о своем обещании.
Барон не мог заснуть всю ночь. Мебель в комнате трещала и поскрипывала, стакан с водой на ночном столике лопнул, — словом, ему чудились различные таинственные знамения.
«Хорошо, хорошо, друг Игнац, я уже еду, я сейчас же еду. Конечно, тебе не очень-то приятно там лежать, но я уже выезжаю».
Как только на востоке заалело, он встал и помчался к месту происшествия.
Дёри не обнаружил ничего подозрительного. Старый Медве лежал на земле, под хилым грушевым деревом, с открытыми глазами. Застывший взгляд его остекленевших глаз был странен; казалось, он хотел что-то сказать. Очевидно, старика по дороге хватил апоплексический удар.
Когда барон склонился над ним, он услышал тиканье карманных часов доктора. Созданная человеком машинка еще работала, а созданная богом остановилась навеки. Какая-то горечь закралась в сердце Дёри. Тяжело думать, что часовщик-самоучка смог создать механизм более прочный, чем творец всего сущего на земле. Как велик человек и вместе с тем как он ничтожен! Вот этот, что лежит здесь, несколько часов назад был ученым, а сейчас безжизнен, как ком земли, на который он упал.
— Есенка, вынь у него из кармана кошелек, часы, бумаги. Поглядим-ка, а потом я возьму их с собой.
Есенка обыскал мертвеца, но ценного нашел при нем немного: на пальце кольцо-печатку с аметистом, серебряную луковицу в кармане (она-то и тикала), табакерку розового дерева для нюхательного табаку с миниатюрным портретом доктора Гильотена, украшенную перламутром зубочистку и кошелек.
Барон открыл кошелек и насчитал в нем девяносто форинтов ассигнациями, а бумажные деньги тогда дешево ценились.
— И больше ничего?
В карманах брюк жандарм нашел ключ, три талера и несколько медных грошей.
— А вот еще, извольте посмотреть, записка, но она разорвана.
— Все равно, давай сюда: может быть, в ней что-нибудь важное.
Дёри бросил беглый взгляд на разорванную бумажку.
— Ничего особенного, — проговорил он, узнав свою голубую диошдёрскую бумагу[16] и почерк Сучинки.
Должно быть, это обрывок письма, которое вчера по его просьбе священник послал доктору, приглашая его приехать к заболевшей Маришке.
Он уже собирался бросить бумажку, как вдруг на глаза ему попался обрывок фразы: «…скройте истину от отца девушки».
Барон страшно удивился. Какая девушка? Какой отец? Ведь речь могла идти только о Маришке, а ее отец — это он сам. Значит, от него скрыть истину? Какую истину?
Записка заплясала у него перед глазами. Разгладив смятую бумажку, барон прочел: «Мы щедро вас вознагра…» Окончание слова было перенесено на другую строчку, но этот кусок был как раз вырван (верно, зажигали трубку), и разобрать можно было еще только два слова в самом низу: «Прилагаю 50 форин…»
— Ищите, — возбужденно прохрипел барон. — Там должны быть еще бумаги.
Но в карманах доктора больше ничего не нашли. Впрочем, и этого было достаточно. Все закружилось у барона перед глазами. Страшное подозрение родилось в его голове. Бог мой! Возможно ли! Это чистое, невинное дитя…
Лоб у Дёри покрылся испариной, хотя раннее апрельское утро было холодным и легкая серебристая кисея инея покрывала траву, а ветви низкорослой груши зябко жались одна к другой. По ту сторону проселочной дороги тянулся к небу тонкий, стройный тополь; на нем уже сидели два ворона и не сводили глаз с мертвого тела. С серьезным видом они мирно сидели рядышком на единственной отлогой ветке и, должно быть, думали про себя: «Если бы эти люди не толпились здесь, доктор был бы уже нашей добычей».
Тем временем на телеге прибыл Мартон Жомбек — староста села Бенье; а с ним вместе Михай Коппанто и экономка доктора. До них уже дошла ужасная весть, и они поспешили на место происшествия. Староста обстоятельно, в пространных выражениях пожелал доброго утра его высокоблагородию господину уездному начальнику, после чего стал нещадно скрести затылок; его примеру последовал и Михай Коппанто, сожалея по поводу такого печального совпадения, что именно под этой грушей угодно было опочить господину Медве. Плохое это предзнаменование. Они никак не могли взять в толк — мало, что ли, других деревьев кругом?
В другое время Дёри, возможно, обратил бы внимание на их неудовольствие, но сейчас его мысли были далеко. Только через несколько лет выяснилось, почему сельскому старосте так не понравилось, что доктор умер именно под этой грушей. Дело в том, что как раз под ней была зарыта в жестяном ящике выручка от проданного вина — две тысячи форинтов, которые стерегли, для отвода глаз, в помещении сельской управы вооруженные вилами люди.
С мрачным лицом выслушал Дёри старосту, затем передал ему вещи, найденные при умершем, — все, кроме записки.
— Отвезите тело доктора домой, — распорядился барон, — никаких следов преступления здесь нет.
Сказав это», он сел в экипаж и погрузился в свои мрачные думы. Постепенно он вспомнил все, в том числе и вчерашнее замечание доктора, когда барон выслал попа вместе с Маришкои в соседнюю комнату: «Было бы куда лучше, если бы ты сам приложил ухо к замочной скважине».
Все понял теперь барон! Ему казалось, что он сойдет с ума. — Гони, гони! — кричал он кучеру. Пара гнедых, как ветер, мчала легкую бричку. Я убью девчонку! Она должна умереть? — твердил себе отец. — Зачем, зачем ей жить на стыд и позор? А что будет потом, что будет потом? Ее похоронят, да, похоронят. А что станется со мной? Я скажу: „Она была моей дочерью, я поступил с ней так, как она того заслуживала. Я дворянин и иначе поступить не мог!“
