Джеймс Джонс - Отныне и вовек
Он бросил окурок в плоскую железную урну, покрашенную красной и черной краской — цвета полка, — и проводил взглядом роту. Когда хвост колонны скрылся за воротами, Тербер шагнул с невысокого порога на гладкий бетонный пол и прошел по галерее до склада.
Милтону Энтони Терберу было тридцать четыре года. За восемь месяцев службы в седьмой роте старшина Тербер скрутил роту в бараний рог и стал там хозяином. Он любил напоминать себе об этом достойном восхищения подвиге. Работать он умел и вкалывал за десятерых — об этом он тоже любил себе напоминать. Помимо всего прочего, ему удалось навести дисциплину, и он вытащил роту разгильдяев из трясины, куда ее завела мягкотелость начальства. Честно говоря, если поразмыслить — а он размышлял об этом довольно часто, — не было на свете человека, который так отлично справлялся бы с любой работой, как Милтон Энтони Тербер.
— Монах уже в келье, — ядовито усмехнулся он, входя в приоткрытую двустворчатую дверь. Секунду ему пришлось постоять, чтобы после яркого солнечного света глаза привыкли к темноте склада, где не было окон, а две лампочки, повисшие на концах проводов двумя пылающими слезами, лишь подчеркивали унылый мрак. Высокие, под самый потолок, шкафы, бесчисленные полки и горы ящиков плотно обступали самодельный письменный стол, за которым сидел Никколо Лива, рядовой первого класса, специалист четвертого разряда. Его тонкий нос жирно поблескивал в лужице света от настольной лампы. Хилый и такой бледный, словно вместо крови ему в вены вкачали тусклый сумрак его владений, Лива старательно тюкал двумя пальцами на пишущей машинке.
— Тебе бы, Никколо, власяницу и бадью с пеплом, хоть завтра причислили бы к лику святых, — сказал Тербер, которого любящая мать назвала в честь святого Антония.
— Иди к черту, — не отрываясь от машинки, огрызнулся Лива. — Этот переведенный еще не доложился?
— Святой Никколо из Вахиавы, — продолжал дразнить его Тербер, — тебе не обрыдла такая жизнь? Небось даже в штанах все заплесневело.
— Он доложился или нет? Я ему уже все выписал.
— Не доложился он. — Тербер облокотился на прилавок. — Я лично буду только рад, если он вообще не явится.
— Да? Почему? — невинно спросил Лива. — Я слышал, он отличный солдат.
— Он дубина, — ласково сказал Тербер. — Я его знаю. Упрямый болван… Ты давно не заглядывал к Мамаше Сью? Ее девочки живо тебе плесень выведут. Они это умеют.
— На какие шиши я туда пойду? Вы мне тут что, много платите? Между прочим, говорят, этот Пруит классный боксер, — не без ехидства заметил Лива. — Ему самое место в зверинце Динамита.
— А я, значит, корми еще одного дармоеда. Об этом, надо думать, тоже все говорят? Что ж, мне не привыкать. Дурак он только, что тянул с переводом до февраля. Боксеры в этом сезоне уже отстрелялись, капрала он получит лишь в декабре.
— Бедный ты, несчастный, — с издевкой сказал Лива, — на тебе тут все воду возят. — Он откинулся на спинку стула и широким жестом обвел разложенное стопками обмундирование, над учетом которого корпел третий день. — А вот я всем доволен, у меня симпатичная, непыльная работенка, и платят хорошо.
— Упрямый болван, — ухмыляясь, жаловался Тербер, — никчемный болван из Кентукки. Через полтора месяца наверняка получит капрала, а как был дубина, так и останется.
— Зато хороший горнист, — сказал Лива. — Я слышал, как он играет. Отличный горнист. Лучший в гарнизоне, — добавил он с усмешкой.
Тербер треснул кулаком по прилавку и заорал:
— Вот и сидел бы себе в горнистах, нечего мне роту портить!
Он откинул доску прилавка, толкнул ногой фанерную дверцу и, протискиваясь между кучами брюк, рубашек и краг, зашел за прилавок.
Лива снова наклонился над машинкой и застучал, посапывая длинным тонким носом.
— Ты что, все никак не можешь закрыть эту несчастную ведомость? — взъелся Тербер.
— А тебе известно, кто я такой? — спросил Лива, беззвучно смеясь.
— Писарь отделения снабжения! Писарь, которому положено заниматься своим делом, а не разводить сплетни! Ты должен был закрыть ведомость еще два дня назад.
— Скажи это О’Хэйеру, — посоветовал Лива. — Сержант по снабжению он, а я всего-навсего писарь.
Тербер утих так же внезапно, как и разбушевался. Хитро и задумчиво поглядывая на Ливу, он почесал подбородок и ухмыльнулся:
— Кстати, твой сиятельный повелитель сегодня еще не заходил?
— А ты как думаешь? — Лива отлепил тщедушное тело от стола и закурил сигарету.
— Я? Я лично думаю, не заходил. Но это так, предположение.
— И оно вполне соответствует действительности.
Тербер усмехнулся:
— Вообще-то сейчас только восемь. Не может же человек с его положением и с его заботами вставать в восемь утра, как писаришка.
— Тебе все шуточки, — проворчал Лива. — Тебе это смешно, а мне не очень.
— Может, он вчера полночи подсчитывал выручку от своего казино, — ухмылялся Тербер. — Признайся, ты бы не отказался так жить.
— Я бы не отказался и от десяти процентов с той кучи, которую он загребает в своем сарае после каждой получки, — сказал Лива, представляя себе ремонтные сараи, где с тех пор, как оттуда убрали тридцатисемимиллиметровые орудия и пулеметы, солдаты гарнизона оставляли за карточными столами почти все свои деньги. Из четырех сараев, стоявших через дорогу от комнаты отдыха, сарай О’Хэйера приносил самые большие барыши.
— А я всегда думал, он почти столько тебе и платит. За то, что ты тут пыхтишь вместо него, — сказал Тербер.
Лива метнул на него испепеляющий взгляд, и Тербер довольно хохотнул.
— С твоими мозгами и не до того додумаешься, — проворчал Лива. — Ты еще потребуй, чтобы я взял тебя в долю, а то ты меня отсюда выставишь.
— А что, неплохая идейка, спасибо. Сам бы я не допер.
— Ничего, скоро ты по-другому запоешь, — мрачно сказал Лива. — Посмотрю я, как тебе будет весело, когда я переведусь отсюда к чертовой матери, а ты останешься один на весь склад. Кто тогда будет работать? О’Хэйер? Этот наработает! Этому что форма тридцать два, что тридцать три — один хрен!
— Никуда ты не переведешься, — ядовито заметил Тербер. — Если тебя выпустить днем на улицу, ты будешь тыркаться, как слепой крот. Этот склад — твой дом родной. Ты отсюда не уйдешь, даже если тебя погонят.
— Ты так думаешь? Мне, между прочим, порядком надоело, что я гну спину за О’Хэйера, а он только расписывается и деньги получает. А почему? Потому что он у Динамита легковес номер один. Потому что дает на лапу начальству, чтобы не трогали его притон. Боксер-то он, кстати, хреновый.
— Зато игрок хороший, — безразлично бросил Тербер. — Это куда важнее.
— Да, игрок он хороший. У, паразит! Интересно, сколько он кладет в карман Динамиту?
— Ай-я-яй, Никколо, что это ты несешь? — фыркнул Тербер. — Ты же знаешь, такие делишки караются законом. Не читал, что ли, армейские инструкции?
— Пошел ты со своими инструкциями! — побагровев, выкрикнул Лива. — Когда-нибудь он меня доведет. Я могу уйти отсюда хоть завтра и сам стать снабженцем. Я наводил справки. Двенадцатая рота подыскивает человека заведовать складом, — Внезапно он замолчал, поняв, что нечаянно выдал свой секрет и что это Тербер заставил его проговориться. С настороженным, хмурым лицом он вновь повернулся к столу.
Тербер успел засечь тревогу в глазах итальянца и мысленно взял на заметку открывшееся обстоятельство — если он хочет, чтобы склад работал нормально, надо найти способ удержать Ливу в роте. Он подошел к его столу:
— Не нервничай, Никколо. Это не на всю жизнь. — И откровенно намекнул — Я здесь не последняя спица в колесе. Тебе положено повышение, и ты его получишь. Ты один везешь весь этот воз. Я за тебя похлопочу.
— Ничего ты не сделаешь, — проворчал Лива. — Пока ротой командует Динамит, а О’Хэйер числится в его команде и платит за сарай, ты связан по рукам и ногам.
— Ты мне не веришь? — возмутился Тербер. — Говорю тебе, я знаю ходы.
— Я не первый день в армии. Я никому не верю. За тринадцать лет службы поумнеешь.
— Как у тебя подвигается? — Тербер кивнул на стопки незаполненных бланков. — Помочь?
— Зачем мне помогать? Не нужна мне ничья помощь. — Лива пощупал толстую пачку бланков. — Самому работы еле-еле хватает. Оттого и моральный дух низкий. Знаешь, как говорят кадровики: когда у солдата руки не заняты, начинается моральное разложение.
— Ладно, давай сюда половину, — нарочито усталым голосом сказал Тербер. — Мало мне других мучений, так я теперь еще и писарь. — Он взял протянутые Ливой бланки, улыбнулся и подмигнул бледному, как мертвец, итальянцу. — Уж мы-то с тобой работать умеем. За сегодня все кончим. — И, заметив, что Лива не клюнул на лесть, добавил: — Не знаю, Никколо, что бы я без тебя делал.
