Роберт Вальзер - Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры
Между тем внизу, в конторе, дела шли отнюдь не роскошно, а скорее тягостно. Тон, в каком беседовали г-н Тоблер и его бывший сотрудник, был очень и очень тягостный, даже гнетущий.
— Вы же отлично понимаете, — говорил Тоблер, — что о возобновлении наших былых отношений пока не может быть и речи. Разрыв произошел по вашей вине, а не по моей, я бы с удовольствием оставил вас у себя. И я не вижу причин отсылать Марти, он вполне хороший работник. Мне очень жаль, Вирзих, поверьте, но вы один во всем виноваты. Никто вас не заставлял обращаться со мною, вашим хозяином, как с мальчишкой. Так что впредь решайте свою судьбу сами. Со своей стороны я по мере возможности помогу вам получить другое место. Еще сигару? Прошу вас, угощайтесь.
— Неужели вправду ничего нельзя изменить?
— Нет, нельзя, слишком поздно. Кстати, если вы припомните, что орали мне в ту прелестную ночь, то поймете, что отныне между нами все кончено.
— Но, господин Тоблер, это все водка, а не я!
— Э-э, бросьте! Водка, а не вы. В том-то и дело. Сколько раз я думал: это не он. Однако же это были именно вы, собственной персоной. Люди отнюдь не двояки, иначе жить на земле было бы чересчур уж просто и удобно. Если каждый, наделав ошибок, примется твердить: «Это не я», — как порядок, так и беспорядок начисто потеряют смысл! Нет, ей-ей, всяк таков, как он есть. Я видел вас в двух обличьях. Думаете, весь мир обязан нянчиться с вами, как с младенцем, как с комнатной собачкой? Вы взрослый человек и обязаны знать, как себя вести. Я не вижу необходимости принимать в расчет потаенные страстишки или как там прозываются все эти фокусы, о которых толкуют философы. Я — деловой человек и отец семейства, и мой долг — не допускать в свой дом сумасбродство и непристойность. Вы были в меру прилежны — так зачем же вам приспичило поливать меня грязью? Вы же первый поднимете меня на смех, да-да, просто-напросто поднимете на смех, и поделом, если я сваляю дурака и опять приму вас на работу. Ну вот, я свое мнение высказал, и давайте кончим этот разговор.
— Значит, между нами все кончено?
— Пока да!
С этими словами Тоблер вышел из конторы в сад, где обменялся многозначительным взглядом с женой, а потом стал возле столь любезного его сердцу стеклянного шара. Закурив сигару, он безмятежно обозревал свое поместье и, сам того не ведая, являл собою в этот миг живой символ барственного отдохновения.
Вирзих, не в силах пошевельнуться, так и стоял, точно пригвожденный к полу, на том самом месте, где его застали последние слова Тоблера. Как вдруг дверь отворилась, и в контору вошел Йозеф. Секунду оба смотрели друг другу прямо в глаза. А затем сочли за благо побеседовать о развитии Тоблеровых технических идей, однако же очень скоро в беседе их стали возникать нестерпимо мучительные заминки и осечки, и в конце концов она вовсе оборвалась. Вирзих отчаянно хорохорился — пустяки, мол, ничего страшного не произошло! — и засыпал своего преемника советами и практическими указаниями, встреченными, правда, без особых восторгов.
Наконец выпили кофе, и гостям пришло время откланяться. Прощальный обмен рукопожатиями — и вот уже те, кто остался на вершине холма, провожают взглядом уходящих: два испуганных человеческих существа нерешительной походкой бредут к выходу вдоль роскошной, украшенной золочеными звездочками садовой ограды. Жалостная картина. Г-жа Тоблер опять вздохнула. Но буквально тотчас что-то ее рассмешило, и чуткое ухо могло в этот миг ясно уловить, что и вздох, и смех были одинакового тембра, одинаковой окраски.
Йозеф стоял чуть поодаль и думал: «Вот они и ушли, мужчина и старушка. Скрылись из виду, и здесь, наверху, о них уже почти забыли. Как скоро забываются манеры, жесты, поступки людей! Эти двое идут себе по пыльной дороге, торопятся, чтобы вовремя успеть на вокзал или на пристань. На долгом своем пути — десять минут пешком для побежденных и павших духом долгий срок — они едва перекинутся словом и все же будут вести беседу, очень деликатную беседу, молча, но так хорошо понимая друг друга. Беда говорит на своем, особенном языке. Сейчас они, наверно, покупают билеты, но, может, запаслись ими заранее, есть ведь и обратные билеты, и поезд с шумом подкатывает к перрону, и бедность и неуверенность садятся в вагон. Бедность — старая женщина с костлявыми, жадными руками. Нынче она пыталась поддерживать застольный разговор, как светская дама, правда, довольно безуспешно. А теперь вот едет прочь, о бок с неуверенностью, в которой, если хорошенько присмотрится, узнает собственного сына. Ну а вагон полон веселых людей, полон воскресной публики, все поют, кричат, болтают, смеются. Молодой парень обнимает свою девушку за плечи и то и дело целует в пухлые губки. Какой страшной болью чужая радость отзывается в обиженной душе! Бедной старушке все это нож в сердце. Хоть караул кричи. А поезд мчится вперед. О, этот вечный перестук колес! Она достает из кармана розовый платочек, чтобы никто не увидел глупых и неуместных слез, которые градом льются из ее старых глаз. Нет, в таких преклонных годах, как эта женщина, люди никак не должны плакать. Но кому и чему на этой странной земле есть дело до заповедей благоприличия? Молот бьет без разбору, вслепую, — то бедного ребенка ударит, то — запомни, женщина! — старуху. Ну вот, теперь мать с сыном добрались до места и, наверно, выходят из вагона. Интересно, какой у них дом?»
Звучный голос Тоблера оторвал его от размышлений.
— Что это вы там делаете в одиночестве? Идите-ка сюда, помогите мне допить остатки красного вина.
А немного спустя хозяин сказал:
— Да-да, с Вирзихом мы окончательно распрощались. Надеюсь, кое-кто другой сумеет должным образом оценить, что он имеет, живя здесь, наверху. Полагаю, мне не нужно говорить, кого я подразумеваю под этим другим. Вы смеетесь. Что ж, на здоровье. Но предупреждаю: если у вас на выходные, как говорится, сердце взыграет, что для молодого человека, конечно, вполне естественно, так вот извольте отправляться в город, там с этим делом просто, и даже более чем. А в моем доме — зарубите себе на носу! — я ничего подобного не потерплю. Здесь все будет прилично! Вирзих не пожелал считаться с моими требованиями, и все себе испортил, раз и навсегда.
Потом речь зашла о делах.
Прежде всего, сказал г-н Тоблер, нужны свободные деньги, это самое главное. Вот почему необходимо заинтересовать изобретениями какого-нибудь капиталиста, скажем фабриканта, чтобы сразу же начать массовый выпуск патентованных изделий. В общем, были бы деньги, а кто их даст — дело десятое. Хоть портной, ведь разбираться в технических подробностях такому кредитору незачем, это его, Тоблерова, забота.
— Пишите текст объявления.
Йозеф вытащил из кармана блокнот и карандаш. И под диктовку написал:
«Внимание!
Инженер ищет контакта с владельцами свободного капитала на предмет финансирования своих патентов. Выгодное, абсолютно безубыточное предприятие. Предложения направлять…»
— Завтра утром, когда пойдете на почту, прихватите из деревни новый пакет сигар. Большой, на пятьсот штук. Надо же что-то курить.
Вечерело.
В виллу нагрянули гости — жившая по соседству владелица паркетной фабрики и ее дочь, долговязая, веснушчатая девица. С ними и с собственной женой Тоблер затеял играть в карты, в популярную и любимую по всей стране игру. Прежде в нее играли только мужчины, но мало-помалу она вошла в моду и у женщин, а именно у так называемых женщин из общества, то есть тех, кому не приходилось день-деньской надрываться — ведь иначе им бы и в общество не попасть.
Эти три женщины — г-жа Тоблер и фабрикантша с дочерью — играли в карты превосходно; лучше и «бойчее» всех играла барышня, на втором месте была ее мать, а г-жа Тоблер — на третьем, но и она играла вполне хорошо. Барышня, когда ходила с козыря, всякий раз проявляла должное волнение, точь-в-точь как приличествовало игрокам; она и по столу била кулачком, как старый завзятый игрок, а то вскрикивала совершенно как девчонка, едва ей улыбалась удача. Барышня была вся угловатая, некрасивая. Мать ее держалась осмотрительно и благовоспитанно. Да и возможно ли пожилой, состоятельной женщине обнаруживать раздражительность?
Йозеф, следя за игрой, которой пока не имел случая научиться, думал: «Любопытно наблюдать за этими тремя женщинами. Одна — самая старшая — играет спокойно, с улыбкой. А вот моя хозяйка, госпожа Тоблер, себя не помнит. Всем существом отдается колдовским чарам карт. У нее прямо на лице написано искреннее, страстное упоение игрой. Но я бы сказал, это ее красит. Впрочем, она моя хозяйка, и мне совершенно не пристало выискивать у нее недостатки. В этом развлечении она все время как-то по-детски настороже. Но третья, эта мужеподобная барышня — господи помилуй, ну и особа! Закатывает глаза, когда делает ставку или очередной ход, и мысли у нее, поди, невесть какие странные, и ведь наверняка воображает себя самой красивой, самой умной и самой ловкой. Издали посмотришь — и то поцеловать не захочется. Распущенная девица. Вон какой у нее острый нос. Только тронь — насквозь пронзит. А какая фальшь во всем: и говорит фальшиво, и смеется фальшиво, и жалуется, и вскрикивает. Скверная, по-моему, лукавая, — моя хозяйка рядом с нею просто ангел».
