Николай Лесков - На ножах
Приятели пожали друг другу руки, и Висленев проводил Горданова до коляски, из которой тот сунул Иосафу Платоновичу два пальца и уехал.
На дворе было уже без четверти полночь. Горданов нетерпеливо понукал кучера, и наконец, увидав в окнах своего номера чуть заметный подслеповатый свет, выскочил из коляски, прежде чем она остановилась.
Глава седьмая
Не поняли, но объясняют
Проводив Горданова, Висленев возвратился назад в дом, насвистывая оперетку, и застал здесь уже все общество наготове разойтись: Подозеров, генерал и Филетер Иванович держали в руках фуражки, Александра Ивановна прощалась с Ларисой, а Катерина Астафьевна повязывалась пред зеркалом башлыком.
Иосаф Платонович хотел показать, что его эти сборы удивили.
– Господа! – воскликнул он, – куда же вы это?
– Домой-с, домой, – отвечал, протягивая ему руку, генерал.
– Что же это так рано и притом все вдруг?
– Вам спать пора, – отвечала ему, подавая на прощанье руку, генеральша Синтянина.
– И даже вы, тетушка, тоже уходите? – обратился он к Форовой, окончившей в эту минуту свой туалет.
– Муж меня, батюшка, берет, замуж вышла, не свой человек.
– Лара, уговори хоть ты, – обратился он к сестре.
– Alexandrine, погоди, – проговорила Лара.
– Мой друг… ты знаешь, у меня дома есть больная.
Александра Ивановна нагнулась к уху Ларисы и прошептала:
– Я и так поступаю нехорошо: Вера весь день очень беспокойна.
– Я больше не прошу, – ответила ей громко Лариса.
– Ну, делать нечего, прощайте, господа, – повторил Висленев, – но я во всяком случае надеюсь, что мы будем часто видеться. А как вам, Филетер Иванович, показался мой приятель Горданов? Не правда ли, умница?
– Да вы что же сами подсказываете? – возразил Форов.
– Я не подсказываю, я только так…
– Ну, уж теперь нечего «так»! прощайте.
– Нет, а ведь вправду умен? – допрашивал Висленев, удерживая за руку майора.
– Ну вот, не видала Москва таракана: экая редкость, – что умен!
– И резонен, на ветер не болтает.
– Это еще того дешевле. Нам его резоны все равно, что морю дождик, мы резоны-то и без него с прописей списывали, а вот он настоящую свою суть покажи!
– Пока вы его провожали, мы на его счет по нашей провинциальной привычке уже немножко посплетничали, – сказала почти на пороге генеральша. – Знаете, ваш друг, – если только он друг ваш, – привел нас всех к соглашению, между тем как все мы чувствуем, что с ним мы вовсе не согласны. Висленев засмеялся и сказал:
– Я это ему передам.
У своего крыльца Синтянина на минуту остановилась с Подозеровым и, удержав в своей руке руку, которую последний подал ей на прощанье, спросила его:
– Ну, а вам, Андрей Иванович, понравился этот барин?
– Не очень понравился, Александра Ивановна, – коротко отвечал Подозеров.
– Это значит, что он вам совсем не понравился. Я это, впрочем, видела и очень сожалела, что вы сегодня так убийственно скучны и молчаливы. Вы один могли бы ему отвечать, и вы-то и не сказали ни слова.
– К чему? – ответил Подозеров. – Он говорит красно. Да; они совсем довоспиталися: теперь уже не так легко открыть, кто под каким флагом везет какую контрабанду.
– Зачем же вы молчали? И вообще, что значит: целый день унылость, а к ночи сплин?
– Не знаю, скучно и сердце болит.
– А вы бы вот поучились у Горданова владеть собою! Удивительное самообладание!
– Ничего удивительного! Самообладанием отличается шулер, когда смотрит всем в глаза, чтобы не заметили, как он передергивает карту.
– Во всяком случае, господин Горданов мастерски владеет собою.
– И другими даже, – подтвердила Форова, целуя в лоб Синтянину. – Это, господа, не человек, а… кто его знает, кто он такой: его в ступе толки, он будет вокруг толкача бегать.
– А ваше мнение, Филетер Иванович, о новом госте какое?
– Пока не вложу перста моего[25] – ничего не знаю.
– Вы неисправимы, – промолвила генеральша и добавила: – Я рада бы с вами много говорить, да Вера нездорова; но одно вам скажу: по-моему, этот Горданов точно рефлектор, он все отражал и все соединял в фокусе, но что же он нам сказал?
– А ничего! – ответил Форов. – С пытливых дам и этого довольно.
– Ну, прощайте, – произнесла генеральша и, кивнув всем головою, пошла на крыльцо.
Форов втроем с женою и Подозеровым вышли за калитку и пошли по пустынной улице озаренного луной и спящего города.
Иосаф Платонович, выпроводив гостей, счел было-нужным поговорить с сестрой по сердцу и усадил ее в гостиной на диване, но, перекинувшись двумя-тремя фразами, почувствовал нежелание говорить и ударил отбой.
– Ну и слава Богу, что у тебя все хорошо, – сказал он. – Ты сколько же берешь нынче в год за дом с Синтяниных?
– Столько же, как и прежде, Жозеф.
– То есть, что же именно? Я ведь уже все это позабыл, сколько за все платилось.
– Они мне платят шестьсот рублей.
– Фуй, фуй, как дешево! Квартиры повсеместно ужасно вздорожали.
– Да? я, право, этого не знаю, Жозеф.
– Как же, Ларушка. По крайней мере у нас в Петербурге все стало черт знает как дорого. Ты напрасно не обратишь на это внимания.
– Но что же мне до этого?
– Как что тебе до этого, моя милая? Их превосходительства могли бы тебе теперь и подороже…
– Ах, полно, Бога ради, цена, которую они платят, мне ровесница. Синтянин, с тех пор как выехали Гриневичи, платит за этот дом шестьсот рублей, не я же стану набавлять на них… С какой стати?
– Как с какой стати? Все дорожает, а деньги дешевеют. Матушка наша, я помню, платила кухарке два рубля серебром в месяц, а мы теперь сколько платим?
– Пять.
– Ну вот, здравствуй, пожалуйста! Платишь за все втрое, а берешь то же самое, что и сто лет тому назад брала. Это невозможно. Я даже удивляюсь, как им самим это не совестно жить на старую цену, и если они этого не понимают, то я дам им это почувствовать.
– Нет, я прошу тебя, Жозеф, этого не делать! Во-первых, Синтянины небогаты, а во-вторых, у нас квартиры втрое и не вздорожали, в-третьих же, я дорожу Синтяниными, как хорошими постояльцами, и дружна с Alexandrine.
– Да; «дружба это ты!» когда нам это выгодно, – перебил, махнув рукой, Висленев.
– А в-четвертых… – проговорила и замялась на слове Лариса.
– В-четвертых, это не мое дело. Я с тобой согласен, часть свою я тебе уступил, и дом вполне твоя собственность, но ведь тебе же надо на что-нибудь и жить.
– Я и живу.
– Да, ты живешь мастерски, живешь чисто и прекрасно, – продолжал он, – но все-таки… быть посвободнее в гроше никогда не мешает. Конечно, я пред тобою много виноват…
– Ты виноват? Чем это? я не знаю.
– Ну, помнишь, ведь я обещал тебе, что я буду помогать, и даже определил тебе триста рублей в год, но мне, дружочек Лара, так не везетд, – добавил он, сжимая руку сестре, – мне так не везет, что даже одурь подчас взять готова! Тяжко наше переходное время! То принципы не идут в согласие с выгодами, то… ах, да уж лучше и не поднимать этого! Вообще тяжело человеку в наше переходное время.
– Вообще ты напоминаешь мне о том, Жозеф, о чем я давно позабыла.
– То есть, о чем же я тебе напоминаю?
– О твоем обещании, которое ты исполнять отнюдь не должен, потому что имеешь теперь уже свою семью, и о том, как живется человеку в наше переходное время. Я его ненавижу.
– Что же, разве ты перешла «переходы» и видишь пристанище? – пошутил Висленев, гладя сестру по руке и смотря ей в глаза.
– Пристанище в том: жить как живется.
– Ой, шутишь, сестренка!
– Нимало.
– Тебе всего ведь девятнадцать лет.
– Нет, через месяц двадцать.
– Пора бы тебе и замуж.
Лариса рассмеялась и отвечала:
– Не берут.
– Ой, лжешь ты, Лара, лжешь, чтобы тебя не брали! Ты хороша, как дери.
– Полно, пожалуйста.
– Ей-Богу! Ведь ты ослепительно хороша! Погляди-ка на меня! Фу ты, Господи! Что за глазищи: мрак и пламень, и сердце не камень.
– Камень, Иосаф, – отвечала, улыбаясь, Лара.
– Врешь, Ларка! Я тебя уже изловил.
– Ты изловил меня?.. На чем?
– На гусиной печенке.
Лариса выразила непритворное удивление.
– Не понимаешь? Полно, пожалуйста, притворяться! Нам, брат, Питер-то уже глаза повытер, мы всюду смотрим и всякую штуку замечаем. Ты зачем Подозерову полчаса целых искала в супе печенку?
– Ах, это-то… Подозерову!
И Лариса вспыхнула.
– Стыд не потерян, – сказал Иосаф Платонович, – но выбор особых похвал не заслуживает.
– Выбора нет.
– Что же это… Так?
– Именно так… ничего.
– Ну, я так и говорил.
– Ты так говорил?.. Кому и что так ты говорил?
– Нет, это так, пустяки. Горданов меня спрашивал, просватана ты или нет? Вот я говорю: «с какой стати?»
Висленев вздохнул, выпустил клуб сигарного дыма и, потеребя сестру за мизинец, проговорил:
– Покрепись, Ларушка, покрепись, подожди! У меня все это настраивается, и прежде Бог даст хорошенько подкуемся, а тогда уж для всех и во всех отношениях пойдет не та музыка. А теперь покуда прощай, – добавил он, вставая и целуя Ларису в лоб, а сам подумал про себя: «Тьфу, черт возьми, что это такое выходит! Хотел у ней попросить, а вместо того ей же еще наобещал».
