Джордж Элиот - Мельница на Флоссе
Но результаты, как вы знаете, были не такого рода, чтобы дать основания для снисходительного отношения к происшедшему. Мэгги вернулась без мужа и без trousseau в том униженном и отверженном состоянии, к которому, как известно, всегда приводит грех; и Жены света, со своим превосходным инстинктом, призванным охранять общество, тотчас же сказали, что поведение мисс Талливер всегда носило весьма злонамеренный характер. Может ли быть что-нибудь отвратительнее? Девушка, так многим обязанная своим друзьям — и она и ее мать видели столько добра от Динов, — расставляет сети, чтобы влюбить в себя жениха своей кузины, которая вела себя по отношению к ней как сестра! Влюбить в себя? Это не подходящее выражение, когда речь идет о такой особе, как мисс Талливер; вернее было бы сказать, что ее побуждала к этому так не идущая женщине вольность и необузданная страсть. В ней всегда было что-то сомнительное. Эти ее отношения с молодым Уэйкемом, которые, говорят, длились многие годы, выглядят весьма неблагопристойно — право же, это премерзко! Но чего можно ожидать от такой своенравной девицы? В самой внешности мисс Талливер было что-то порочное — изощренный инстинкт Жен света тотчас же распознал это. Что же касается бедного, мистера Стивена Геста — он достоин только жалости; в таких случаях двадцатипятилетнего молодого человека не приходится строго судить — он просто жертва наглой интриганки. И всякому ясно, что он действовал не по своей воле, — он отделался от нее, как только ему представилась возможность; в самом деле, то, что они так быстро расстались, набрасывает еще большую тень на нее. Разумеется, он написал письмо, где берет всю вину на себя и, изобразив все в романтическом свете, пытается всячески ее обелить — да иначе он себя вести и не мог! Но утонченный инстинкт Жен света безошибочен, и — благодарение небу! — его не проведешь; в противном случае что сталось бы с Обществом? Подумать только — ее собственный брат выгнал ее из дому, а он уж, можете не сомневаться, хорошо во всем разобрался, прежде чем решиться на такой шаг. Чрезвычайно достойный молодой человек этот мистер Том Талливер: он, несомненно, многого добьется в жизни. Спору нет, позор сестры — тяжелый удар для него. Но, надо полагать, она уберется куда-нибудь подальше от этих мест — в Америку, все равно куда, лишь бы воздух Сент-Огга очистился от ее тлетворного присутствия, столь пагубного для его дочерей. На ней следует поставить крест; все же будем надеяться, что она раскается, и бог простит ей грехи. Богу ведь не приходится заботиться о благе Общества — не то что Женам света.
Потребовалось не менее двух недель, прежде чем этот утонченный инстинкт Жен света окончательно укрепился в своем вдохновенном прозрении; в конце первой недели пришло письмо от Стивена, где он подробно излагал отцу все случившееся и добавлял, что намерен отправиться в Голландию — он побывал у агента в Мадпорте и запасся деньгами, — сейчас он не в силах прийти к какому-нибудь решению. Все это время Мэгги была во власти такой мучительной тревоги, что не задумывалась над тем, как будет воспринято ее поведение светским обществом Сент-Огга: тревога за Стивена, Люси, Филипа, в которой слились воедино любовь, жалость, раскаяние, подобно разбушевавшейся стихии неустанно и безжалостно терзала ее душу. Если бы у Мэгги могла возникнуть мысль об ожидающем ее незаслуженном позоре, она сочла бы, что испила эту горькую чашу до дна и что после беспощадных слов брата ей уже не страшно ничье осуждение. Несмотря на все беспокойство за тех, кого она любила и кому причинила горе, она не могла забыть слова Тома — они жили в ее сознании, подобно невыносимой боли, способной навеки отравить и уничтожить даже безоблачное блаженство. Ни разу не мелькнула у Мэгги мысль о возможности вновь обрести счастье: все ее существо было настолько проникнуто страданием, что, казалось, никогда уж оно не отзовется на какое-либо иное чувство. Жизнь представлялась ей теперь бесконечным покаянием, и, думая о своем будущем, она молила судьбу лишь об одном: оградить ее от новых падений. Воспоминания о собственной слабости преследовали ее, рисуя фантастические, чудовищные картины того, что могло бы ее постигнуть, и только сознание, что у нее есть надежная защита, вернуло бы Мэгги душевный покой.
Но ей приходилось помнить и о вещах житейских: унаследованная и ставшая привычной любовь к независимости была в ней так сильна, что не позволяла забыть о необходимости зарабатывать свой хлеб, и, так как иных возможностей у нее не было — а ведь она должна была оплачивать комнату у Боба, — ей оставалось лишь, как прежде, заняться шитьем. Она решила уговорить свою мать поскорее возвратиться на мельницу, к Тому; сама же она как-нибудь просуществует в Сент-Огге. Быть может, пастор Кен окажет ей помощь или хотя бы даст совет. Она помнила его прощальные слова на благотворительном базаре, помнила то внезапное ощущение опоры, которое возникло у нее во время беседы с ним, и с томительной надеждой ждала той минуты, когда сможет ему во всем исповедаться.
Каждый день миссис Талливер наведывалась в дом мистера Дина справиться о здоровье Люси; новости были неизменно печальные — пока ничто не могло вывести Люси из состояния слабости и безразличия, наступившего после первого потрясения. О Филипе миссис Талливер ничего не было известно: как и следовало ожидать, те, с кем ей приходилось встречаться, тщательно избегали в разговоре с ней всего, что имело отношение к ее дочери. Наконец, призвав на помощь остаток мужества, миссис Талливер отправилась к сестрице Глегг, которая, надо думать, обо всем хорошо осведомлена; она даже успела побывать в ее отсутствие на мельнице у племянника; впрочем, он, конечно, и словом не обмолвился о том, что между ними произошло.
Как только миссис Талливер ушла, Мэгги надела шляпку. Она решила пойти в пасторский дом, надеясь, что ей удастся повидать пастора Кена: он сам был в глубоком горе, — в этом состоянии чужое горе не досаждает. Впервые после своего возвращения Мэгги вышла из дому; всецело поглощенная предстоящим свиданием, она не думала о том, как неприятно ей будет встречать по пути людей и выдергивать их взгляды. Но стоило ей выбраться из узеньких улочек, как она почувствовала, что привлекает к себе необычное внимание, и в волнении ускорила шаг, боясь повернуть голову направо и налево. Вскоре, однако, она столкнулась лицом к лицу с миссис и мисс Тэрнбул, старинными знакомыми ее семьи; обе они, окинув ее безразличным взглядом, молча посторонились. Это причинило боль Мэгги, но столь велико было ее самоуничижение, что в ней не возникло протеста. «Неудивительно, что со мной не желают разговаривать, — подумала она, — они ведь так привязаны к Люси». Но вот Мэгги поравнялась с группой джентльменов, стоявших у дверей бильярдной, и не могла не заметить, что юный Торри со своим неизменным моноклем в глазу, сделав шаг вперед, поклонился ей с таким небрежным видом, словно приветствовал знакомую служанку бара. Мэгги была слишком гордой натурой, чтобы даже в горе не почувствовать себя уязвленной, и впервые за все время она осознала, что ей грозит иной позор, помимо того, который она заслуженно навлекла на себя, обманув доверие Люси. Наконец она добралась до пасторского дома; здесь, вероятно, ее ждет не только кара, та кара, которая может настигнуть ее где угодно: ведь теперь любой уличный мальчишка, мерзкий и распущенный, посмеет бросить ей оскорбление в лицо. Увы, жалость и сочувствие встречаются в жизни куда реже, чем осуждение, — ими награждают нас лишь люди праведные.
О Мэгги доложили и тотчас же ввели ее в кабинет пастора Кена, который сидел в кресле, прижавшись лицом к головке своей младшей дочери — трехлетней девочки, среди громоздившихся повсюду и, видимо, не интересующих его сейчас книг. Служанка сразу же увела ребенка, и, когда дверь закрылась, пастор сказал, придвигая Мэгги стул:
— Я собирался вас навестить, мисс Талливер, но вы меня опередили; я рад этому.
Мэгги, глядя на него с той детской прямотой, что и тогда, на благотворительном базаре, сказала:
— Я пришла, чтобы все рассказать.
При этих словах глаза ее мгновенно наполнились слезами; волнение, которому она не давала воли во все время своего унизительного пути, должно было вылиться, прежде чем она обретет способность говорить.
— Я вас слушаю, мисс Талливер, — спокойно произнес пастор Кен голосом строгим, но доброжелательным. — Смотрите на меня как на человека, наделенного большим жизненным опытом и, быть может, в силу этого способного вам помочь.
Сначала бессвязно и даже с некоторым трудом, но постепенно все с большей легкостью, ибо всякая исповедь несет в себе успокоение, Мэгги поведала короткую историю своей борьбы, которой суждено было стать началом долгих горестей. Лишь накануне пастор Кен ознакомился с письмом Стивена и сразу же поверил ему — еще до того, как получил подтверждение из уст Мэгги. Скорбное «Я должна уехать!», невольно вырвавшееся у нее на базаре, осталось в его памяти как доказательство ее душевного смятения.
