Уильям Коллинз - Женщина в белом

Глаза обоих итальянцев встретились.

За минуту до этого мне было ясно со слов Пески, что он не знает графа. Теперь же я был совершенно уверен, что сам граф знает Песку!

Граф знал его и, что было еще удивительнее, по-видимому, страшно его боялся! Нельзя было ошибиться в выражении лица этого злодея. Лицо его мгновенно исказилось, он побледнел до синевы, его холодные серые глаза исподлобья пытливо уставились на Песку, он окаменел от смертельного ужаса — и причиной тому был маленький Песка!

Худой человек со шрамом на щеке продолжал стоять подле нас. Впечатление, которое Песка произвел на графа, очевидно, заметил и он. Это был незаметный, корректный человек, он выглядел иностранцем, и его интерес к происходящему не был ни назойливым, ни откровенным.

Я, со своей стороны, был так поражен выражением, которое застыло на лице графа, и так не подготовлен к тому, что дело примет такой оборот, что пребывал в полной растерянности. Песка вывел меня из этого состояния, спрыгнув вниз.

— Как этот толстяк уставился на меня! — воскликнул он. — Может быть, он смотрит не на меня? Разве я знаменит? Откуда он знает, кто я, когда я не знаю, кто он?

Я продолжал наблюдать за графом. Когда Песка спрыгнул вниз, граф сделал движение в сторону, не спуская глаз с маленького профессора. Мне хотелось знать, как он поступит, если я отвлеку от него внимание Пески. Я обратился к профессору с вопросом, не найдет ли он своих учеников среди зрителей. Песка тут же поднес к глазам свой огромный бинокль и начал медленно поворачивать голову, разглядывая толпу и усердно разыскивая своих учеников.

Едва граф заметил, что Песка не смотрит больше в его сторону, он круто повернулся и скрылся в проходе среди прогуливающейся публики. Я схватил Песку за руку и, к его великому изумлению, потащил его за собой, стремясь пересечь путь графа прежде, чем тот достигнет главного выхода. Меня немного удивило, что худой человек опередил нас, ловко лавируя среди толпы, которая задерживала наше продвижение. Когда мы вышли в фойе, граф исчез, а вместе с ним исчез и незнакомец со шрамом.

— Идем домой! — сказал я. — Вернемся к вам, Песка. Мне необходимо поговорить с вами наедине, я должен немедленно говорить с вами.

— О святой боже мой! — вскричал профессор, крайне озадаченный. — В чем дело? Что случилось?

Я быстро шел вперед, не отвечая ему. Обстоятельства, при которых граф покинул театр, наводили на мысль, что его желание ускользнуть от возможной встречи с Пеской может повести его и к другим крайностям. Он мог ускользнуть и от меня, если решит уехать из Лондона. Мою встречу с ним нельзя было откладывать — необходимо было сегодня же повидать его. Меня беспокоила мысль и об этом незнакомце со шрамом, опередившем нас. По-видимому, он последовал за графом с каким-то определенным намерением.

Встревоженный всем этим, я решил как можно скорее рассказать обо всем Песке. Как только мы остались наедине в его комнате, я привел его в еще большее изумление, разъяснив ему, зачем мне нужен граф.

— Друг мой, но чем могу я помочь вам? — жалобно взмолился профессор, беспомощно простирая ко мне свои маленькие ручки. — Черт возьми! Чем я могу помочь, Уолтер, когда я даже не знаю этого человека?

— Он знает вас, он вас боится. Он ушел из театра, чтобы не встретиться с вами, Песка! У него есть какая-то причина для этого. Вспомните ваше прошлое, до вашего приезда в Англию. Вы покинули Италию «из-за политики», как вы мне сами сказали. Вы никогда не объясняли мне, что вы под этим подразумевали, я и сейчас ни о чем вас не спрашиваю. Я прошу только, поройтесь в памяти: нет ли какого-нибудь объяснения для внезапного ужаса, который охватил этого человека при виде вас?

К моему невыразимому изумлению, эти, с моей точки зрения, совершенно безобидные слова произвели на Песку такое же впечатление, какое сам он произвел на графа. Румяное личико моего приятеля мгновенно побледнело, и, задрожав, он отшатнулся от меня.

— Уолтер! — сказал он. — Вы не знаете, о чем вы просите!

Он прошептал эти слова, он смотрел на меня таким взглядом, будто я внезапно указал ему на какую-то серьезную опасность, подстерегающую нас обоих. Этот веселый, жизнерадостный, чудаковатый маленький человек в один миг так изменился, что я не узнал бы его, если б встретил на улице.

— Простите меня, если я неумышленно огорчил и встревожил вас, — отвечал я. — Вспомните, как жестоко пострадала моя жена от руки графа Фоско. Вспомните, что исправить это злодеяние я могу, только если в моих руках будет средство, чтобы принудить его к признанию. Все, что я сказал вам, Песка, я сказал ради нее. Я снова прошу вас простить меня. Мне больше нечего сказать.

Я встал, чтобы уйти. Но у двери он меня остановил.

— Подождите, — воскликнул он. — Ваши слова потрясли меня. Вы не знаете, как я покинул свою родину и почему я ее покинул. Дайте мне прийти в себя, дайте мне подумать, если только я смогу думать.

Я молча сел на стул. Он ходил по комнате, бессвязно разговаривая сам с собой на своем родном языке. По прошествии некоторого времени он вдруг остановился передо мной и положил свои маленькие ручки мне на грудь со странной нежностью и торжественностью.

— Поклянитесь мне, Уолтер, — сказал он, — что у вас нет другого пути к этому человеку, кроме как через меня.

— Другого пути нет, — отвечал я.

Он подошел к двери, тихо открыл ее, осторожно и пытливо оглядел коридор, запер дверь и вернулся ко мне.

— В тот день, когда вы спасли мне жизнь, Уолтер, вы приобрели неоспоримое право над моей жизнью. С той минуты жизнь моя принадлежит вам. Берите ее. Да! Говорю это совершенно сознательно. Когда я скажу вам то, что намерен сказать, жизнь моя будет в ваших руках.

Глубокая серьезность, с которой он произнес эту необычайную тираду, убедила меня, что он говорит правду.

— Имейте в виду, — продолжал он, — сам я не вижу и не знаю, какая связь существует между человеком, которого вы называете Фоско, и моим прошлым, о котором я расскажу вам — ради вас. Если вы сами разглядите эту связь, храните это про себя, не говорите мне ничего, на коленях умоляю вас, пусть я буду непричастен к этому, я ничего не хочу знать — я хочу слепо верить в будущее!

Он произносил эти странные слова отрывисто, с мучительными паузами и снова умолк.

Я видел, что ему приходится делать большие усилия, чтобы продолжать наш разговор на чужом ему английском языке. В столь серьезную минуту он не мог разрешить себе употреблять обычные для него неправильные обороты речи и забавные словечки. Я понимал, что все это только усугубляет его неохоту вообще говорить со мной сейчас. В ранние дни нашей дружбы с Пеской я научился читать и писать (но не разговаривать) на его родном языке и потому предложил ему объясняться по-итальянски, а я, если чего-нибудь не пойму, буду задавать вопросы по-английски. Он ответил согласием.

Речь его потекла плавно, он говорил с неистовым возбуждением, отчаянно жестикулируя, но ни разу не повысил голоса. Я услышал от него рассказ, который вооружил меня для последнего, решающего поединка.[15]

— Причины, по которым я покинул Италию, вам неизвестны. Вы знаете только, что я покинул мою родину в силу каких-то политических причин, — начал он. — Если бы я уехал из моей страны как изгнанник, преследуемый своим правительством, я не делал бы из этого секрета ни от вас, ни от кого-либо другого. Но я молчал, ибо никакое правительство не приговаривало меня к изгнанию. Вы, конечно, слышали, Уолтер, о секретных политических обществах, которые тайно существуют во всех столицах Европы? К одному из таких обществ я и принадлежал в Италии и продолжаю состоять его членом здесь, в Англии. Я приехал сюда по приказу своего начальника. В дни моей юности я был слишком горяч и в своем рвении рисковал скомпрометировать себя и других. Вследствие этого мне было приказано эмигрировать в Англию и ждать. Я эмигрировал, я жду до сих пор. Меня могут завтра же отозвать обратно. Но это может случиться и через десять лет. Мне все равно, я живу здесь, я зарабатываю себе на пропитание уроками итальянского языка, и я жду. Я не нарушу никакой клятвы (вы сейчас узнаете почему), если назову вам, к какому обществу принадлежу. Но этим самым я отдаю свою жизнь в ваши руки, ибо, если кому-либо станет известно, что я рассказал вам обо всем этом, я буду убит. Это так же верно, как и то, что мы сидим с вами здесь.

Вслед за этим он прошептал мне на ухо несколько слов. Я свято храню тайну, в которую он самоотверженно посвятил меня. Достаточно будет, если я назову общество, к которому принадлежал Песка, «Братством».

— Цель, которую преследует наше Братство, — продолжал он, — та же самая, которую преследуют и все другие политические общества: свержение тиранов и защита прав народа. У Братства два принципа: пока жизнь человека полезна или он хотя бы не причиняет вреда окружающим, он имеет право на нее. Но если он живет во вред другим, он теряет право на жизнь. Отнять у него жизнь является не только не преступлением, но необходимым, правильным поступком. Не мне рассказывать вам, англичанину, в каких страшных условиях угнетения и насилия зародилось наше общество. Вы, англичане, так давно завоевали свободу, что уже успели позабыть, сколько крови за нее было пролито, и не вам судить, на какие крайности могут пойти с отчаяния люди, принадлежащие к угнетенной нации. Наши страдания вам непонятны. Горе, которое выжгло наши сердца, слишком глубоко, чтобы вы могли его увидеть. Не судите нас! Можете смеяться над нами, не доверять нам, удивляться нам — но не осуждать нас! Широко раскрывайте глаза при виде нашего подлинного «я», которое теплится порой в глубине наших сердец под покровом внешней респектабельности, как, например, у меня, и живет порой в тех, кому не так повезло, как мне, менее гибких и выносливых, задавленных постоянной нуждой или безвыходной нищетой. Во времена вашего Карла Первого[16] вы, может быть, могли бы отнестись к нам по всей справедливости, но благодаря вашей многовековой свободе вы теперь стали не способны понять нас.