Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Теперь я снова в пути, совершаю это мерзкое путешествие в Сент-Пол, а все мысли мои — о тебе, и Сюзи, и Бэй; и о несравненной Джин, сердце мое полно вами. Итак, спокойной ночи, любимая.
Сэм.
28
У. Д. ГОУЭЛСУ
Элмайра, 20 июля 1883 г.
Дорогой Гоуэлс,
мы ужасно рады, что вы со всей своей оравой снова дома, — и хорошо бы вам больше не путешествовать до тех пор, пока вы не вознесетесь (или не снизойдете) в мир иной. Чарли Кларк покатил в Европу, вернется в августе. Он хворал, и морское путешествие было ему весьма полезно.
Миссис Клеменс весною долго и тяжко болела, но сейчас поправляется. Дети процветают, а я здоров до смешного, бодр и крепок, назло всем газетным вракам.
Уж не знаю сколько лет я не исписывал столько бумаги, как в последние три с половиной недели, с тех пор как мы приехали сюда, на свою ферму. Совсем как в былые времена: сразу после завтрака, еще тепленький, шагаешь в кабинет — и пускаешься в плаванье, и целый день мчишься на всех парусах, и пи в словах, ни в темах нет недостатка.
Сегодня я написал четыре тысячи слов, больше трех получается очень часто, и не было такого рабочего дня, когда написал бы меньше двух тысяч шестисот. А когда чувствую, что выбился из сил, ложусь дня на два в постель, читаю, курю — и потом опять гоню вовсю дней шесть-семь. Закончил одну небольшую книжку и работаю над большой, которая осталась недописанной года два три назад. Еще месяц, полтора, ну два — и я ее закончу. И не знаю, как на чей вкус, а по-моему, она будет хороша.
Она будет под пару «Тому Сойеру». В ней есть приключение с плотом, которое вошло то ли во вторую, то ли в третью главу «Жизни на Миссисипи».
Я все это время процветаю — здоровья и бодрости уже девать некуда, хоть отбавляй; будь я сейчас дома, мы взялись бы за пьесу. Но все равно, когда-нибудь мы с вами ее непременно напишем.
Мы пробудем здесь до 10 сент.; потом, может быть, неделю поживем в Инднан-Нек, подышим морским воздухом, а там и домой.
Мы бесконечно рады, что вы вернулись, и шлем всему семейству сердечный привет.
Всегда ваш
Мари.
27
У. Д. ГОУЭЛСУ
Элмайра, 21 августа, 1884 г.
Дорогой Гоуэлс!
Эта предвыборная кампания восхитительна свыше всякой меры. Нет, право же, человеческая природа — это самое лицемерное и фальшивое, что только есть на свете. А человек — существо, за которое приходится краснеть, с какой стороны на него ни взглянешь. «Познай самого себя» — и тогда ты исполнишься презрения к себе, можешь не сомневаться. Вот, например, три очень неплохих образчика этой породы — Холи, Уорнер и Чарли Кларк. Право, даже я отношусь к Блейну с меньшим отвращением, чем они; и все же Холи агитирует за Блейна. Уорнер и Кларк каждый день расшаркиваются перед ним в своей газете, и все трое будут голосовать за него. О, насмешка, где твое жало! О, раб, где твоя розга!
Вы, наверно, слышали, что мраморный памятник в Хартфорде, за который Сент-Годенс нес материальную ответственность, недавно сгорел; застрахован, он, разумеется, не был, потому что кому же придет в голову страховать от пожара мраморный обелиск на кладбище, — и Сент-Годенс лишился пятнадцати тысяч долларов.
Это был злосчастный день для людей искусства. В этот день Герхардт закончил мой бюст, который все мое семейство и друзья признали чудесным; однако назавтра, при помещении его в гипс (вернее, при извлечении оттуда), он был безнадежно испорчен. Пять недель тяжелого труда пропали даром. Известие об этом распространилось с быстротой молнии, и все обитатели фермы сбежались в беседку и столпились вокруг погибшего бюста в глубоком и трогательном молчании — садовники, слуги-негры, дети, немка-бонна и все прочие. Молчание это изредка прерывалось невольными возгласами сожаления, по мере того как истинные размеры катастрофы становились ясны одному зрителю за другим.
Один ахал так, другой — эдак, немка-бонна воздела руки к небу и произнесла: «О schade! О schrecklich!»[3]* Только Герхардт ничего не сказал, — вернее, почти ничего. Наверное, у него не хватало слов. Однако он взялся за работу и к вечеру подготовил все для того, чтобы с утра приняться за дело сначала; и в три дня вылепил новый бюст, который оказался еще лучше прежнего; завтра мы внесем последние завершающие штрихи, и он будет не хуже любого из тех, какие может вылепить кто угодно.
Всегда ваш Марк.
Если вам попадется человек, которому нужен бюст, порекомендуйте ему Герхардта и сошлитесь на меня.
28
ОЛИВИИ КЛЕМЕНС
Сент-Луис, 10 января 1885 г.
Ливи, милая, все это воскресенье было очень деловым, хотя я и провел его и постели. Я сделал для тебя небольшой перевод, прочел рукопись романа молодой женщины (она замужем, но еще совсем девочка) и нацарапал ей письмо, которое и прилагаю здесь, чтобы удовлетворить твое любопытство:
«Уважаемая миссис Уайтсайд. Я прочел вашу книгу и нахожу в ней некоторые достоинства, однако не настолько значительные, чтобы я мог сказать то веское слово, которое возбудило бы к ней интерес какого-нибудь издателя. Я обязан быть с ним откровенным и сказать ему правду: что это — нравоучительный эссе, очень прочувствованный, написанный с большой убежденностью, но все же скорее эссе, чем роман. И я должен буду сказать, что вещь еще очень сырая и неопытность автора заметна повсюду; что роман следует ужать, так как он слишком многословен и расплывчат; что эпизодов и положений, несущих в себе действие, слишком мало, да и те, которые есть, сделаны плохо. Я должен буду сказать, что всю книгу, за исключением письма Малколма к жене, следует тщательно переписать. Вы понимаете, что, после того как я скажу все это, — а мне придется это сказать, так как у меня спросят мое мнение, — издатель, разумеется, отклонит вашу книгу.
Простите меня за мою прямоту. Я не хочу вас обидеть и желаю вам только добра. Уклончивые похвалы были бы для вас оскорбительны и не принесли бы пользы ни вам, ни мне.
Пусть эта — скажем прямо — неудача не удивляет вас и не обескураживает. Литература — это искусство, а не вдохновение. Это, так сказать, ремесло, ему надо учиться, им нельзя овладеть с налета. И чтобы выучиться ему, мало года или даже пяти лет. А необходимый для него капитал — это опыт. Вы же слишком молоды и не могли еще его накопить. Когда вы сами некоторое время поработаете в театре (если вам вообще доведется там работать), вы не пошлете свою новую героиню, незнакомую со сценическим искусством, просить у антрепренера главную роль, — и, во всяком случае, просьба ее не увенчается успехом. А после того как вы сами попытаетесь хотя бы разок спуститься по водосточной трубе без всякой ноши, вы уже больше никогда не позволите своему герою спускаться по ней, держа в объятиях женщину. Может быть, я слишком придирчив, когда замечаю эти мелкие погрешности? Нет, в этом случае дело обстоит не так. Я просто хочу, чтобы вы поняли одну истину: что стоит вам выйти за пределы вашего личного опыта, и вы попадаете в опасное положение, Никогда не позволяйте себе этого. Пусть вы еще очень молоды и капитал вашего опыта поэтому невелик, и все-таки живите по вашим литературным средствам и но прибегайте к займам. Обо всем, что вы пережили, вы можете писать, — и если у вас есть искреннее желание учиться и вы будете прилежно работать, то вы научитесь писать хорошо; но того, что вы не пережили, вы написать не можете. Всякая такая попытка окажется подделкой: вы просто изготовите банкноту, которую признают фальшивой в первой же лавке.
Я говорю, возможно, слишком резко и прямо, но люди обычно прислушиваются только к резкой и прямой речи, а я хочу, чтобы мои слова были убедительны и произвели нужное впечатление.
Искренне ваш С. JI. Клеменс».
29
У. Д. ГОУЭЛСУ
Филадельфия, 57 февраля 1885 г.
Дорогой Гоуэлс!
Вечером и читаю в Балтиморе, завтра днем и вечером — в Вашингтоне, и моя четырехмесячная лекционная поездка наконец то закончится. В некоторых отношениях она по-своему была интересной. Благодаря ей я узнал, что Кейбл гораздо умнее и одареннее, чем я предполагал. Но...
Это «но» относится к его религиозности. Пока вы не будете иметь случая ежедневно, ежечасно наблюдать Кейбла, вам ни за что, ни за что не понять, не представить, не догадаться, не постигнуть, до чего мерзкой может показаться христианская религия. Не поймите меня ложно: он мне нравится; он приятный собеседник; иногда он меня бесит и я готов проклинать его на чем свет стоит, однако мы не ссоримся; мы отлично ладим между собой, — но благодаря ему я возненавидел все и всяческие религии. Он научил меня презирать и ненавидеть день субботний и изыскивать новые и весьма хлопотливые способы нарушать его.
Вчера в поезде мы встретили Ната Гудвина. Всю ближайшую неделю он будет играть в Вашингтоне. Ему очень хотелось бы получить нашу пьесу о Селлерсе и поставить ее, изменив имена. Я сказал, что могу только написать об этом вам. Что и сделал.
