Анна Зегерс - Седьмой крест. Рассказы
Однажды Эрвин Вагнер пригласил своего друга Клауса на воскресную загородную прогулку с ночевкой в палаточном лагере и самодеятельным театральным представлением. По воскресеньям там устраивались обычно всевозможные соревнования и такие представления с песнями под гитару. Молодежный союз, которому принадлежал этот палаточный лагерь, назывался «Туристской секцией имени Фихте». Эрвин сразу же объяснил Клаусу, дабы тот мог передать это своему недоверчивому отцу, что Фихте был деятелем эпохи императора Наполеона. Говорят, он выступал перед немецкой молодежью в университете.
Когда Клаус рассказал дома о полученном приглашении, отец, как мальчики и предполагали, был недоволен и потребовал более подробных сведений. Объяснения сына ему показались недостаточными. Прежде чем дать согласие, он посоветовался со знакомыми, разделявшими его взгляды на жизнь. И эти знакомые решили, что ему не следует запрещать сыну заниматься туризмом и спортом. Это полезно для здоровья и уберегает от всяких выходок, к которым, увы, так склонна нынешняя молодежь.
И вот Клаус отправился за город. Эрви жил в предместье и сел в поезд только через несколько остановок. И не один, а еще с несколькими мальчиками и девочками. Он сказал:
— Это Клаус, о котором я вам рассказывал.
Клаус Раутенберг удивился тому, как весело они его приветствовали — без тени отчужденности, а еще больше удивился тому, как они говорили, перебивая друг друга, не переводя дыхания, и то ссорились, то мирились. Из-за чего — Клаус не понимал. Впрочем, он вообще мало что понимал в их разговоре. Его друг Эрвин неожиданно оказался общительным и оживленным. Родители Клауса, не позволявшие своим детям никаких расспросов, обычно обсуждали свои дела только между собой, да и то поздно вечером, уложив детей спать. Когда Клаус был маленьким, его кроватка стояла в спальне родителей за ширмой, лишь с недавних пор он спал на диване в парадной комнате, а в комнату сестры вместо ее кровати поставили большой стол, за которым мать шила, Клаус делал уроки или вместе с отцом что-нибудь мастерил. И весь семейный уклад — даже то, что ему отвели диван в парадной комнате, где спать разрешалось только ночью, правда, ложиться надо было рано, — весь этот порядок, эти бесконечные наставления, воспитывали у Клауса все большую осмотрительность…
А в этой компании мальчиков и девочек, которая увеличивалась с каждой остановкой поезда, казалось, не было и следа осмотрительности, ни внешней, ни внутренней. Он прислушивался к непривычным разговорам не робко, нет, — это было не в его характере, — но молча и удивленно. Порой ему хотелось вмешаться, задать вопрос, но он сдерживал себя. Новые знакомые казались ему искренними, раскованными, и, по-видимому, они знали много всякой всячины.
Ребята сошли на последней остановке и пошли по лесу. Эрвин перекинул гитару через плечо. Хотя он и прихрамывал, но был заводилой и воодушевлял других. Они пели, глаза их сверкали.
На берегу озера в палаточном лагере они стали уже отрядом из сорока — пятидесяти детей и подростков. Клаус удивился, что в его палатке, кроме трех ребят, оказались и две девочки, не старше его младшей сестры. Руди, парень постарше, следивший за порядком, обошел все палатки. Вскоре ребятня устроилась там удобно, как дома…
Был теплый летний день. Все побежали к озеру. Плавали, ныряли. Клаус плескался у берега, он еще не научился плавать. Ему было стыдно перед Эрвином, который, несмотря на свою хромоту, плавал наперегонки с другими. И никому не приходило в голову с обидной жалостью исключить его из соревнований или что-то крикнуть ему в насмешку. Здесь была осмотрительность совсем другого рода, чем у них дома, — осмотрительность одного человека по отношению к другому, сильного — к слабому, большого — к маленькому.
Ели у костра и подбрасывали туда все больше и больше дров, чтобы огонь разгорелся ярче: здесь, на открытом воздухе, вокруг костра шло что-то вроде театрального представления. Клаус никогда не видел ничего подобного. Он не все понимал, но был очарован. Ночью он спал как убитый. Следующий день оказался, к его удивлению, еще интереснее предыдущего…
Мать была рада, когда он возвратился домой посвежевший, загорелый. А отца обеспокоил блеск его глаз и какой-то новый тон в его голосе…
Вскоре Клаус и Эрвин стали неразлучны. Клаус едва дождался следующей прогулки.
— Мы будем петь в закрытом помещении, мы будем там упражняться, — объяснял он, когда мать из-за дождя хотела оставить его дома.
— В чем упражняться? — спросил отец.
Клаус не мог ответить толком. Он лишь пробормотал что-то о гимнастике и пении. Он и сам был удивлен, когда уже знакомые ему ребята уселись в бараке на полу вокруг какого-то человека. «Учитель», — подумал он. И это был действительно учитель, только такой, что, не дожидаясь вопросов, терпеливо и подробно объяснял все, чего Клаус не понимал, но о чем не решался спросить.
Он услышал новые имена, вставшие в его памяти рядом с уже известными ему именами людей, которые открыли или изобрели что-то важное. Клаус был умен, он жадно вбирал новое. Однако он был осторожен. Старый учитель, — его звали Детер, — похоже, не всегда был одного мнения с его отцом. Кстати, Детер жил недалеко от них.
Клаус часто встречался с Эрвином и со своими новыми друзьями…
Тут-то один знакомый сказал папаше Раутенбергу:
— Ты хоть и не отдал своего парня в «Красные Соколы», но позволяешь ему водиться с этой наглой компанией. Тебе, видно, нипочем, что твой сын постоянно шныряет к этому старику, тот ведь при каждом удобном случае вывешивает красный флаг.
Раутенберг испуганно ответил, что он и понятия не имел обо всем этом.
— Тогда гляди в оба, — ответил ему тот, — мальчишка научился водить тебя за нос.
Так в доме Раутенбергов впервые начались ссоры и тревоги.
Отец взял сына в оборот, потребовал у него объяснений, и оттого, что сын медлил с ответом, накричал на него с необычным раздражением.
Клаус стоял на своем и сохранял при этом спокойствие. Это наконец охладило и отца, и он впервые заговорил с сыном как со взрослым. Он объяснил Клаусу, что по окончании школы он пойдет учеником в типографию Шёнбергера, это уже улажено. И даже если времена изменятся к худшему, а с ними и положение семьи, ибо теперь никто ничего не может знать наперед, у Клауса будет хорошая, солидная профессия. Так надо же не терять голову, чтобы в последнюю минуту не рассердить вдруг господина Шёнбергера какой-нибудь глупой мальчишеской выходкой. Он не должен больше водиться с Эрвином и его дружками. Да и нечего лазить на чердак к этому старому дураку Детеру.
Клаус призадумался, и это обнадежило отца. А Клаус думал: нет, от дружбы с Эрвином он никогда не отречется, своим друзьям он останется верен теперь и всегда. Однако печатником он, конечно, должен стать, это, бесспорно, нужная профессия. И учитель Детер, который был теперь для него как бы вторым отцом, избранным умом и сердцем, советовал ему то же самое.
Внешне Клаус подчинился укладу жизни своей семьи, жизни, которая текла все так же размеренно, спокойно, никого не задевая, — приглушены были даже слова и движения.
Поскольку сын возвращался из своих походов краснощекий, посвежевший от солнца и воздуха, мать добилась от отца согласия, чтобы мальчик по-прежнему проводил почти все воскресные дни за городом… Об Эрвине Вагнере в доме больше не вспоминали. Считалось, что Клаус перестал с ним встречаться.
В честь сына, окончившего школу с отличным выпускным свидетельством, семья устроила скромный ужин с двумя бутылками вина. На ужин пришли старшая дочь Раутенберга с мужем — железнодорожником Вольфгангом Берендтом, и даже его мать. Такое вообще случалось редко. Берендт-старший служил когда-то машинистом. Он погиб во время железнодорожной катастрофы. У Вольфганга были еще братья и сестры. Мать всех их подняла и вывела в люди. Конечно, ей было не до веселья, но она обладала ровным и спокойным характером и была, пожалуй, более живой и энергичной, чем фрау Раутенберг. Она оказалась приятной и чрезвычайно благодарной гостьей на этом небольшом семейном празднестве.
А Клауса, хотя он и был виновником торжества, тянуло к друзьям, в палаточный лагерь. Там молодые люди тоже сообща праздновали окончание школы, среди них был и Эрвин. В самой семье Вагнеров из этого события шума не делали. Зато учитель Детер отметил этот день запоминающейся речью, одновременно серьезной и веселой. Ребята обязались хранить верность идеалам своего юношеского содружества — правде, справедливости.
И Клаус в душной атмосфере своего дома до глубины души проникся обязательством, которое там, под нежаркими лучами весны, его друзья подтвердили словами и песнями.
Лишь в следующее воскресенье — поскольку занятия в школе уже окончились и там они больше не встречались — Эрвин срывающимся от волнения голосом рассказал ему об этом празднике. Это была последняя встреча друзей в родном городе. Эрвин уезжал в Эрфурт. Неожиданно и у него произошла перемена в жизни — ему, можно сказать, привалило счастье. Его отец, трубоукладчик, выбрал для Эрвина место ученика, которое показалось ему достаточно подходящим и выгодным. В этой семье тоже было решено отдать сына в обучение. Эрвин, хотя он и был ловким и смышленым парнем, из-за физического недостатка побаивался слишком тяжелой работы. И тут внезапно объявилась тетка Эльза, старшая сестра матери. Ее муж был правой рукой управляющего небольшой, по процветающей мастерской, которая выполняла переплетные и картонажные работы. Тетка с давних пор была привязана к Эрвину — по особой причине. Она была бездетна, но очень любила детей. И Эрвин — забавный, живой мальчуган — завладел ее сердцем, когда однажды проводил у нее каникулы: фрау Вагнер, у которой было больше детей, чем ей хотелось бы, как раз произвела на свет своего пятого ребенка. Именно тогда, в доме своей тетки Эльзы, Эрвин тяжело заболел. Последствия детского паралича остались на всю жизнь. Тетка чувствовала себя, хотя и совершенно напрасно, виноватой перед Эрвином, во всяком случае — обязанной заботиться о нем. Она часто приглашала его к себе и всегда с грустью смотрела на его хромающую походку.
