Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть вторая
Самгин вспоминал, как она по ночам, удовлетворив его чувственность, начинала истязать его нелепейшими вопросами. Вспомнил ее письма.
«Неужели забыла она все это? Почему же я не могу забыть?» – с грустью, но и со злобой спрашивал он себя.
– Да! – знаешь, кого я встретила? Марину. Она тоже вдова, давно уже. Ах, Клим, какая она! Огромная, красивая и... торгует церковной утварью! Впрочем – это мелочь. Она – удивительна! Торговля – это ширма. Я не могу рассказать тебе о ней всего, – наш поезд идет в двенадцать тридцать две.
– Тебе не надо ли денег? – спросил Клим.
– Денег? Каких? Зачем? – очень удивилась она
– Деньги отца, – напомнил Самгин.
– Нет, не надо. Они – в банке? Пусть лежат. Муж оставил мне все, что имел.
Она стояла пред ним так близко, что, протянув руки, Самгин мог бы обнять ее, именно об этом он и подумал.
– Я, кажется, постыдно богата, – говорила она, некрасиво улыбаясь, играя старинной цепочкой часов. – Если тебе нужны деньги, бери, пожалуйста!
Самгин, уже неприязненно, сказал, что денег ему не нужно.
– В январе ты получишь подробный отчет по ликвидации предприятий отца, – добавил он деловым тоном.
– Да, вот – отец, всю жизнь бешено работал и – ликвидация! Как все это... странно!
Она опустилась в кресло и с минуту молчала, разглядывая Самгина с неопределенной улыбкой на губах, а темные глаза ее не улыбались. Потом снова начала чадить словами, точно головня горьким дымом.
– Знаешь, эти маленькие японцы действительно – язычники, они стыдятся страдать. Я говорю о раненых, о пленных. И – они презирают нас. Мы проиграли нашу игру на Востоке, Клим, проиграли! Это – общее мнение. Нам совершенно необходимо снова воевать там, чтоб поднять престиж.
А еще через пять минут она горячо рассказала:
– В Москве я видела Алину – великолепна! У нее с Макаровым что-то похожее на роман; платонический, – говорит она. Мне жалко Макарова, он так много обещал и – такой пустоцвет! Эта грешница Алина... Зачем она ему?
«Кажется, она кончит ханжеством, – думал Самгин, хотя подозревал в словах ее фальшь. – о Рассказать ей Туробоеве?»
Решил не рассказывать, это затянуло бы свидание. Кстати пришла Спивак, очень нахмуренная.
– Инокову хуже? – спросил Клим. Спивак ответила:
– Нет.
– Иноков! – вскричала Лидия. – Это – тот? Да? Он – здесь? Я его видела по дороге из Сибири, он был матросом на пароходе, на котором я ехала по Каме. Странный человек...
Затем она попросила Спивак показать ей сына, но Аркадий с нянькой ушел гулять. Тогда Лидия, взглянув на часы, сказала, что ей пора на вокзал.
Проводив ее, чувствуя себя больным от этой встречи, не желая идти домой, где пришлось бы снова сидеть около Инокова, – Самгин пошел в поле. Шел по тихим улицам и думал, что не скоро вернется в этот город, может быть – никогда. День был тихий, ясный, небо чисто вымыто ночным дождем, воздух живительно свеж, рыжеватый плюш дерна источал вкусный запах.
«Слишком много событий, – думал Самгин, отдыхая в тишине поля. – Это не может длиться бесконечно. Люди скоро устанут, пожелают отдыха, покоя».
Но ему отдохнуть не пришлось.
Проходя мимо лагерей, он увидал над гребнем ямы от солдатской палатки характерное лицо Ивана Дронова, расширенное неприятной, заигрывающей улыбкой. Голова Дронова обнажена, и встрепанные волосы почти одного цвета с жухлым дерном. На десяток шагов дальше от нее она была бы неразличима. Самгин прикоснулся рукою к шляпе и хотел пройти мимо, но Дронов закричал:
– Подожди минуту!
И – засмеялся, вылезая из ямы.
На нем незастегнутое пальто, в одной руке он держал шляпу, в другой – бутылку водки. Судя по мутным глазам, он сильно выпил, но его кривые ноги шагали твердо.
– Это – счастливо, – говорил он, идя рядом. – А я думал: с кем бы поболтать? О вас я не думал. Это – слишком высоко для меня. Но уж если вы – пусть будит так!
Он сунул бутылку в карман пиджака, надел шляпу, а пальто сбросил с плеч и перекинул через руку.
– Что вы хотите? В чем дело? – строго спросил Самгин, – мускулистая рука Дронова подхватила его руку и крепко прижала ее.
– Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты – не ответил. Почему? Ну – ладно! Вот что, – плюнув под ноги себе, продолжал он. – Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло – не сезон. Человек, – он ударил себя кулаком в грудь, – человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе быть подлецом. А я – не хочу! Может быть, я уже подлец, но – больше не хочу... Ясно?
– Не ожидал я, что ты пьешь... не знал, – сказал Самгин. Дронов вынул из кармана бутылку и помахал ею пред лицом его, – бутылка была полная, в ней не хватало, может быть, глотка. Дронов размахнулся и бросил ее далеко от себя, бутылка звонко взорвалась.
– Устроить тебя в Москве, – начал Самгин, несколько сконфуженно и наблюдая искоса за покрасневшей щекой спутника, за его остреньким, беспокойным глазом.
– Должен! Ты – революционер, живешь для будущего, защитник народа и прочее... Это – не отговорка. Ерунда! Ты вот в настоящем помоги человеку. Сейчас!
Шагая медленно, придерживая Самгина и увлекая его дальше в пустоту поля, Дронов заговорил визгливее, злей.
– Я здесь – все знаю, всех людей, всю их жизнь, все накожные муки. Я знаю больше всех социологов, критиков, мусорщиков. Меня судьба употребляет именно как мешок для сбора всякой дряни. Что ты вздрогнул, а? Что ты так смотришь? Презираешь? Ну, а ты – для чего? Ты – холостой патрон, галок пугать, вот что ты!
Самгин стал вслушиваться внимательней и пошел в ногу с Дроновым, а тот говорил едко и горячо.
– Твои статейки, рецензии – солома! А я – талантлив!
Он остановился, указывая рукою вдаль, налево, на вспухшее среди поля красное здание казармы артиллеристов и старые, екатерининские березы по- краям шоссе в Москву.
– Казарма – чирей на земле, фурункул, – видишь? Дерево – фонтан, оно бьет из земли толстой струёй и рассыпает в воздухе капли жидкого золота. Ты этого не видишь, я – вижу. Что?
– Дерево – фонтан, это не тобой выдумано, – машинально сказал Самгин, думая о другом. Он был крайне изумлен тем, что Дронов может говорить так, как говорит, до того изумлен, что слова Дронова не оскорбляли его. Вместе с изумлением он испытывал еще какое-то чувство; оно связывало его с этим человеком очень неприятно. Самгин оглянулся; поле было безлюдно, лишь далеко, по шоссе, бежала пара игрушечных лошадей, бесшумно катился почтовый возок. Синеватый осенний воздух был так прозрачен, что все в поле приняло отчетливость тончайшего рисунка искусным пером.
– Не мной? Докажи! – кричал Дронов, шершавая кожа на лице его покраснела, как скорлупа вареного рака, на небритом подбородке шевелились рыжеватые иголки, он махал рукою пред лицом своим, точно черпая горстью воздух и набивая его в рот. Самгин попробовал шутить.
– Ты напал на меня, точно разбойник... Но Дронов не услышал шутки.
– Я – знаю, ты меня презираешь. За что? За то, что я недоучка? Врешь, я знаю самое настоящее – пакости мелких чертей, подлинную, неодолимую жизнь. И чорт вас всех возьми со всеми вашими революциями, со всем этим маскарадом самомнения, ничего вы не знаете, не можете, не сделаете – вы, такие вот сухари с миндалем!..
Он сильно толкнул Самгина в бок и остановился, глядя в землю, как бы собираясь сесть. Пытаясь определить неприятнейшее чувство, которое все росло, сближало с Дроновым и уже почти пугало Самгина, он пробормотал;
– Ты, Иван, анархизирован твоей... профессией!
– Жизнью, а не профессией, – вскрикнул Дронов. – Людями, – прибавил он, снова шагая к лесу. – Тебе, в тюрьму, приносили обед из ресторана, а я кормился гадостью из арестантского котла. Мог и я из ресторана, но ел гадость, чтоб вам было стыдно. Не заметили? – усмехнулся он. – На прогулках тоже не замечали.
– За что ты был арестован? – спросил Самгин, чтоб отвлечь его другой темой.
– В связи с убийством полковника Васильева, – идиотство! – Дронов замолчал, точно задохнулся, и затем потише, вспоминающим тоном, продолжал, кривя лицо: – Полковник! Он меня весной арестовал, продержал в тюрьме одиннадцать дней, затем вызвал к себе, – извиняется: ошибка! – Остановясь, Дронов заглянул в лицо Клима и, дернув его вперед, пошел быстрее. – Ошибка? Нет, он хотел познакомиться со мной... не с личностью, нет, а – с моей осведомленностью, понимаешь? Он был глуп, но почувствовал, что я способен на подлость.
Самгин, отвернувшись в сторону, пробормотал:
– Они, кажется, всем предлагают... служить у них...-
– Нет! – крикнул Дронов. – Честному человеку – не предложат! Тебе – предлагали? Ага! То-то! Нет, он знал, с кем говорит, когда говорил со мной, негодяй! Он почувствовал: человек обозлен, ну и... попробовал. Поторопился, дурак! Я, может быть, сам предложил бы...
