Константин Симонов - Солдатами не рождаются
Двух солдат взял из охраны штаба, вместо них разбудил отдыхавших, а Ивана Авдеича поднял легко, как всегда, – только тронул за плечо, и тот уже вскочил.
– Изготовьтесь, Иван Авдеич, пойдете вместе со мной.
Когда, распорядившись, вернулся в подвал, увидел, что Таня сидит ждет в шапке и с автоматом, а Завалишин затягивает ремень на полушубке, тоже собирается идти.
– Люди готовы. – Синцов посмотрел на Завалишина. – А ты куда собрался?
– Пойду провожу, если не возражаешь.
– Возражаю, сам пойду. Я же тебе сказал – старая знакомая. И старый долг за мной. Когда-то бросил ее в лесу одну…
– Зачем вы так говорите? – сказала Таня. – Старший политрук подумает, что правда бросили!
– Конечно, бросил, а теперь не брошу. Отчасти шучу. А главное, рад, что еще раз увидел вас и могу проводить, имею возможность поговорить с вами хоть полчаса. Когда еще придется? Этого ни вы мне не скажете, ни я вам! Так или не так, Завалишин?
Завалишин не ответил, просто снял шапку, положил на стол и расстегнул полушубок. И уже потом, как о прошлом, сказал:
– Считал, что, зная язык, легче, чем ты, с немцами объяснюсь, если понадобится.
– Понадобится – и я объяснюсь, – сказал Синцов. – Скоро два года только и делаем, что с ними объясняемся! Пойдемте, товарищ капитан медицинской службы. Я с сегодняшнего дня, между прочим, тоже капитан. Так что пойдем сейчас с вами – два капитана… Была такая книга до войны. Читали?
– Я только этой зимой ее прочла, в Москве, когда в госпитале лежала.
– Понравилась?
– Очень. А вам?
– А я уже не помню. В госпитале долго лежали?
– Два месяца.
– Куда ранение?
– В живот.
Они уже вылезли из подвала и шли, петляя между развалинами. Сзади, похрустывая снегом, шли Иван Авдеич и двое солдат.
– Так сложилось, что вчера про все говорили, только не про вас. Ранение тяжелое было?
– Чуть не умерла, хорошо, что в ту же ночь на самолете перебросили и кровь перелили.
– Как тот лесник хромой, где мы оставили вас?
– Живой был, когда меня вывозили. А дочку его помните, девочку, она вам свой комсомольский билет показывала?
– Помню, а что? – спросил Синцов, предчувствуя недоброе.
– Немцы повесили. Она связной от нас ходила.
Синцов подумал о Маше, попробовал отбросить эту мысль и не смог. Когда будут рассказывать про такое, наверное, сколько бы лет ни прошло, всегда будет вспоминать про нее.
Он молчал, и Таня, поняв, отчего он молчит, тоже шла и молчала, пока он не заговорил сам.
– Когда оставили вас там, несколько раз потом вспоминали с Золотаревым, как вы просили наган у вас не забирать…
– Они тогда никого не тронули. Обыскали дом и дальше поехали. А если бы наган нашли… Вы тогда правильно сделали, что меня не послушали.
– А этого уж я знать не мог, – сказал Синцов. – Это я только теперь знаю, что правильно вас не послушал. А могло оказаться, что и неправильно. Что это вас к немцам вдруг загнали?
– Просто под руку попалась. Разыскивали, кто из врачей по-немецки объясняется, и я сдуру напросилась. Но это временно. Я завтра уже там не буду. Пусть для этого кого-нибудь другого найдут, а не меня.
– Немецкому там, в тылу, научились?
– Я еще в школе хорошо училась. И в институте, кроме латыни, был немецкий. И в тылу тоже, конечно. Я в городской больнице полгода медсестрой работала. У нас там гебитскомиссар был немец. Да и не только он… – Она замолчала, и Синцов почувствовал, что ей не хотелось говорить обо всем этом.
А ему, наоборот, хотелось рассказать ей, как все было тогда дальше: и как он шел с Золотаревым, и как его ранило, и про плен, и про бегство. Может быть, даже про Люсина, да, и про Люсина. Хотелось рассказать обо всем именно ей, потому что при ней все это началось. Наверное, поэтому.
– По-моему, подходим, – сказал он.
– Да, – сказала она, – только завернем сейчас за эти развалины.
Вход в подвал был закрыт двойным мерзлым брезентом. Внутри, за брезентами, у самого выхода горела коптилка. Один из автоматчиков спал, уронив голову на плечо. Другой сидел, положив автомат на колени дулом в глубину подвала, мгновенно вскинул автомат на вошедших, но, увидев Таню, Синцова и солдат, успокоенно улыбнулся:
– Все же не обманули нас, товарищ военврач, – и стал расталкивать заснувшего товарища.
Синцов потянул ноздрями воздух. Из глубины, оттуда, где вдали светила вторая коптилка, несло тяжелым больничным смрадом.
– Кто у них старший? – спросил Синцов у Тани.
– Главный врач, обер-арцт, я говорила с ним.
– Позовите, – сказал Синцов автоматчику, который только сейчас наконец разбудил своего товарища.
– А которого, товарищ военврач, – спросил автоматчик у Тани, – который все к вам подходил, бормотал?
– Да.
– Он и к нам подходил, чего-то бормотал, а чего – непонятно. Я от греха показал, чтобы на три шага не приближался!
– А я просто крикну. – Таня крикнула по-немецки: – Герр обер-арцт, коммен зи шнелль цу унс![4]
И сразу шагах в тридцати отозвался голос:
– Гляйх, айн аугенблик![5]
– Шнеллер, герр обер-арцт…[6]
– Товарищ капитан, – сказал автоматчик, – разрешите идти: до утра не явимся – дезертирами посчитают.
– Я уже объяснила про вас товарищу капитану.
– Куда идти, знаете?
– Заходил сержант, объяснял. Не заблукаем, – весело сказал автоматчик и повернулся к Тане: – Счастливо оставаться, товарищ военврач.
Второй ничего не сказал, хмуро поправил автомат и протер рукой заспанные глаза.
– Разрешите идти, товарищ капитан?
– Сейчас пойдете, – сказал Синцов. – Кто из вас предлагал военврачу весь госпиталь перебить? Вы? – обратился он к заспанному автоматчику.
– Так он в шутку, товарищ капитан, – сказал другой, веселый солдат, который все время один только и разговаривал.
– Я его, а не вас спрашиваю. Вы?
– Я.
– Был у меня один солдат, – сказал Синцов. – Послал его пленных сопровождать, а он поставил их в затылок друг другу – и в упор из винтовки в спину заднего. Тоже, возможно, считал, что шутит: хотел узнать, сколько людей одна пуля пробьет. Узнал, но до ночи не дожил. По суду… Понятно?
– Понятно. – Автоматчик продолжал враждебно, хмуро смотреть на Синцова.
– А хочешь больше фашистов убить – в снайперы иди. А не в конвоиры.
– Так они ж звери! – вдруг с истерической нотой в голосе, с всхлипом выкрикнул автоматчик и дернулся всем телом, как припадочный.
– А ты человек?
– Я человек.
– Ну и будь человеком. Можете идти, – сказал Синцов. И когда они оба вышли, сказал Тане про того, что дергался: – Почти с ручательством – из бывших уголовников. Любят рубахи на себе драть до пупа и пленных стрелять. Было у меня один раз пополнение из таких – десятка полтора. Часть – ничего, а остальные – истерики, жестокая дрянь, вроде этого.
– Герр капитан, их бин обер-арцт,[7] – на два шага не дойдя до Синцова, вытянулся перед ним худой, как щепка, немец-врач.
– Можете ему перевести? – спросил Синцов Таню.
– Могу.
– Переведите. Я представляю командование дивизии, в распоряжении которой вы находитесь.
Немец, когда Таня перевела, хотя уже и так стоял вытянувшись, вытянулся еще напряженней.
– Задаю вам вопрос: нет ли у вас в госпитале здоровых офицеров и солдат, которых вы прячете?
Он дождался, когда Таня перевела, понял, что немец хочет сразу ответить, но остановил его.
– Второй вопрос: нет ли у вас в госпитале оружия?
И снова остановил немца.
– Если есть здоровые, пусть выйдут и сдадутся. Если есть оружие – принесите. Если потом найдем сами – будете расстреляны. Все перевели? – спросил Синцов у Тани, еще раз остановив немца рукой.
– Все.
– Теперь пусть отвечает.
– Никто из нас не имеет оружия, – сказал немец. – У нас нет здоровых. У нас нет легкораненых. У нас только тяжелораненые и обмороженные.
Таня перевела то, что говорил немец, но, еще прежде чем она перевела, Синцов почувствовал, что этот шатающийся от усталости и голода немецкий врач говорит правду. И, несмотря на свое беззащитное положение, говорит ее, сохраняя чувство собственного достоинства.
– Скажите ему, что мы завтра окажем им всю помощь, на какую способны.
– Я уже говорила ему это.
– Еще раз скажите.
И когда Таня перевела и немец сказал: «Данке шен»,[8] – Синцов кивнул и сказал, что немец свободен и может идти к своим раненым.
Немец выслушал, повернулся через левое плечо и пошел в глубь подземелья.
– Не знаю, как будет решать санчасть армии, – сказал Синцов, – а я своему командиру дивизии теперь же, ночью, доложу. – Он с силой втянул в ноздри тяжелый воздух. – Это подземелье кладбищем пахнет.
– Да, там страшно, я туда ходила, – сказала Таня.
Синцов посмотрел на нее, понимая, что как бы ни хотелось забрать ее отсюда, думать об этом не приходится, и обратился к Ивану Авдеичу:
