Эмиль Золя - Собрание сочинений в двадцати шести томах. т.18. Рим
Наконец Викторина разразилась рыданиями и горькими жалобами; весь дом пришел в смятение. Пьер, потрясенный всем виденным, даже не заметил сразу, как комната наполнилась людьми, объятыми ужасом и отчаяньем. Кардинал поспешно вернулся из капеллы вместе с доном Виджилио. В ту же минуту вошла донна Серафина, которую доктор Джордано ездил предупредить о близкой смерти племянника; она застыла в оцепенении, узнав о новых бедствиях, которые обрушились на их семью. Даже старый доктор, несмотря на долгий жизненный опыт, был ошеломлен; неуверенным голосом он пытался объяснить внезапную смерть Бенедетты аневризмом или эмболией.
Викторина, которую тяжелое горе сравняло с хозяевами, решилась перебить его:
— Эх, господин доктор, они любили друг друга больше жизни, неужто этого не довольно, чтобы вместе умереть?
Донна Серафина, поцеловав в лоб дорогих детей, хотела закрыть им глаза, по безуспешно: лишь только она отводила руку, веки вновь поднимались, и умершие продолжали смотреть друг на друга с неизъяснимой нежностью. Ради соблюдения приличий, она приказала разъединить их тела, сплетенные в объятии, но Викторина вступилась за влюбленных:
— Ах, сударыня! Вы же поломаете им руки! — воскликнула она. — Глядите, как крепко впились его пальцы в плечо контессины, никогда вам их не разлучить.
И тут вмешался кардинал. Бог не внял его мольбам, не сотворил чуда. Старик стоял бледный, с сухими глазами, величественный в своей скорби. Державным жестом князя церкви, ведающего волю небес, он простил и благословил слившихся в объятии влюбленных, которым суждено было предстать пред высшим судией; он пренебрег условностями перед лицом столь безграничной любви, он был потрясен до глубины души несчастьями их жизни и величием их кончины.
— Не трогайте, оставьте их в покое, сестра моя, не нарушайте их сна… Пусть глаза их останутся открытыми, они будут смотреть друг на друга до скончания века и никогда не смогут наглядеться! Да почиют они в мире, в объятиях друг у друга, ибо они не согрешили при жизни, они обнялись лишь затем, чтобы вместе лечь в могилу!
В нем заговорила гордыня римского князя, горячая кровь предков, неистовых в битве и страстных в любви.
— Пусть двое из рода Бокканера покоятся вместе, — властно сказал кардинал. — Весь Рим придет оплакивать их и преклонится перед ними… Оставьте их так, не разлучайте их, сестра моя. Господь ведает все и примет их души с миром.
Все присутствующие упали на колени, и кардинал сам начал читать заупокойные молитвы. Наступал вечер, сгущались тени, в комнате загорелись две свечи, мерцавшие как звезды.
Потом, сам не зная как, Пьер очутился в заброшенном саду дворца, на берегу Тибра. Должно быть, он спустился туда, чтобы подышать воздухом, изнемогая от горя и усталости. Вечерние сумерки окутали этот мирный уголок, древний саркофаг, фонтан, трагическую маску с раскрытым ртом, откуда вытекала с нежным журчаньем, напоминавшим звуки флейты, тонкая струйка воды; осенявшее саркофаг лавровое дерево, кусты самшита, апельсиновые деревья вокруг цветников сливались во мгле под густой синевою неба. Как светло и радостно было утром в этом чудесном саду и как уныло теперь! Как звонко и весело звучал тут смех Бенедетты, перешедший затем в горестный стон. Как бурно радовалась будущему счастью бедная контессина, которая покоится сейчас там, наверху, в безмолвии небытия! Сердце Пьера мучительно сжалось, и, упав на каменную скамью из обломка древней колонны, он разразился горькими рыданиями. Бенедетта сидела утром на этом же месте, она дышала этим же воздухом, в котором, казалось, еще сохранился ее нежный, тонкий аромат.
Вдруг где-то вдали, на башне, пробило шесть часов. Аббат как бы пробудился от сна, вспомнив, что в тот самый вечер, в девять часов, его должен принять папа. Оставалось еще три часа. Из-за страшной катастрофы он совсем забыл об этом, ему казалось, что протекло уже много-много дней, что он идет на свидание, назначенное давным-давно, после долгих лет странствий, после многих событий, идет постаревший, с иными мыслями и чувствами. С большим трудом он взял себя в руки и вспомнил все. Через три часа он пойдет в Ватикан и наконец-то увидит папу.
XIV
Когда вечером, выйдя из Борго, Пьер очутился перед Ватиканом, в глубокой тишине сумеречного, уснувшего квартала гулко пробили часы: было половина девятого. Он пришел слишком рано и решил подождать минут двадцать, чтобы явиться наверх, в папские покои, точно к девяти, когда ему была назначена аудиенция.
Волнение и глубокая печаль теснили ему грудь, и эта отсрочка принесла облегчение. Он был совершенно разбит, бесконечно устал от трагических событий этого дня, проведенного в комнате умирающего, где, сжимая друг друга в объятиях, уснули вечным сном Дарио и Бенедетта. Есть Пьер не мог, перед ним неотступно стояло жестокое, мучительное зрелище несчастных любовников, он был полон сострадания к ним, и вздохи непроизвольно вырывались из его груди, слезы беспрестанно навертывались на глаза. О, как хотелось ему наплакаться вдосталь где-нибудь в укромном уголке, дать волю жгучим слезам, которые его душили! Глубокое волнение овладело священником: какой скорбью повеяло от его книги теперь, после горестной кончины влюбленных, разбередившей в нем острую жалость, горячее сочувствие ко всем несчастным и обездоленным; подавленный воспоминаниями о физических и нравственных муках бедноты, о Париже, о Риме, где он был свидетелем столь несправедливых, чудовищных страданий, Пьер боялся, что вот-вот разразится рыданиями, простирая руки к темным небесам.
Стараясь успокоиться, он медленно прогуливался вдоль площади св. Петра. В этот вечерний час она была объята глубоким мраком и тишиной. Сначала Пьеру почудилось, будто океан тьмы поглотил его. Но мало-помалу глаза его освоились с темнотою: огромную площадь освещали всего четыре канделябра, по семь рожков в каждом, установленные по углам обелиска, да редкие газовые рожки справа и слева, вдоль фасада зданий, обступивших собор. Под двойным портиком колоннады, среди гигантской чащи выстроившихся в четыре ряда колонн, тоже горели желтые фонари, вырезая причудливые тени на могучих стволах. А на площади бледным призраком возникал одинокий обелиск, — и это было все. Едва различимый, как в сновидении, вздымался собор св. Петра, наглухо закрытый, безжизненный, поражающий необычайным величием сна, незыблемости и безмолвия. Купол тонул во мраке, — в темном небе лишь едва угадывалась его синеватая округлая громада. В неясной мгле, еще ничего не видя, Пьер услышал доносившееся откуда-то журчание фонтанов; потом он стал различать ниспадавшие непрестанным дождем колеблющиеся призрачные струи. А над необъятной площадью раскинулось необъятное небо, — темно-синее, бархатное, безлунное, с громадными сияющими карбункулами звезд. Большая Медведица опрокинула свой возок с золотыми колесами и золотой оглоблей над кровлей Ватикана, а там, над Римом, над улицей Джулиа, сверкал великолепный Орион, украшенный нарядным поясом из трех золотых светил.
Пьер взглянул вверх, на Ватикан. Но он не увидел там ничего, кроме смутных очертаний фасадов, в окнах теплилось только два огонька — на том этаже, где помещались папские покои. И лишь во дворе св. Дамасия, освещенном изнутри, в глубине и слева, на двух сплошь застекленных, точно оранжерея, фасадах, полыхали белые отблески. И ни звука, ни шороха, ни единой скользящей тени. Две человеческие фигуры пересекли громадную площадь, за ними мелькнула еще одна, потом исчезла; теперь доносился только мерный стук удаляющихся шагов. Стало совершенно безлюдно: ни гуляющих, ни прохожих, никто не бродил даже под колоннадой; среди чащи мраморных стволов было пустынно, как в дикой многовековой чаще первобытного леса. И какая торжественная тишина, какая безмолвная, горделивая печаль! Пьер никогда еще не испытывал подобного ощущения, все было объято глубоким мрачным сном, от которого веяло величавым достоинством смерти.
Без десяти девять Пьер решился и зашагал к бронзовой двери. В конце правого портика, где уже сгустилась тьма, все затопив густым мраком, одна створка при входе была еще открыта. Пьер вспомнил убедительные наставления монсеньера Нани в дверях всякий раз спрашивать синьора Скуадра, не прибавляя ни слова, и все двери перед ним раскроются, ему укажут, куда идти дальше. Теперь ни одна душа на свете не знала, что он тут, — ведь Бенедетта была мертва. Аббат вошел через бронзовые двери и очутился перед неподвижным и сонным швейцарцем, который их охранял; Пьер произнес, как ему было велено:
— К синьору Скуадра.
Швейцарец не шелохнулся, не преградил ему путь, и священник, пройдя мимо, сразу же свернул вправо и вступил в обширный вестибюль лестницы Пия, огромную квадратную клетку с каменными ступенями, ведущими во двор св. Дамасия. И нигде ни души, только приглушенное эхо шагов, дремотный свет газовых рожков, смягченный матово-белыми колпаками.
