Акутагава Рюноскэ - Новеллы
— Что натворил, болван!..
Однако тотчас опамятовался, уразумел, что перед ним — его светлость, и упал на колени, обливаясь холодным потом, в ожидании удара княжеского меча. Его светлость, однако, изволил весело рассмеяться и молвил:
— Моя вина! Я виноват, прости!
По возвращении же в замок, тронутый верной службой и прямодушием Кидзаэмона, пожаловал ему вновь распаханной целины на сто коку риса и сверх того произвел в ловчие, поставив над всеми своими сокольничими.
С той поры ухаживать за Фудзи-Цукаса назначили самурая Янаса Сэйхати, и вот случись однажды, что на сокола напала какая-то хворь. Как-то раз его светлость вызвал Сэйхати и осведомился:
— Ну, как Фудзи-Цукаса?
К этому времени сокол стал уже поправляться, а посему Сэйхати отвечал:
— Совершенно здоров! Настолько здоров, что и человека закогтить не оплошает!
Видимо, его светлости не по душе пришлось подобное хвастовство, потому что князь соизволил молвить:
— Отлично! В таком случае, покажешь нам, как он справится с человеком!
Делать нечего, с того дня стал Сэйхати класть на голову сыну своему Сэйтаро куски рыбы или дичи и другую приманку и целыми днями обучал Фудзи-Цукаса, так что сокол постепенно привык садиться на голову человеку. Тогда Сэйхати, не долго думая, доложил через старшего ловчего, что готов показать соколиную охоту на человека, на что его светлость изволил молвить:
— Любопытно! Завтра же все вместе отправимся на Южное ристалище, и пусть сокол поймает старшего самурая, ведающего чайной церемонией, Оба Дзюгэна!
Наутро, в ранний час, его светлость прибыл на Южное ристалище, приказал поставить Оба Дзюгэна посреди поля и повелел:
— Пускай сокола, Сэйхати!
— Слушаюсь, ваша светлость! — тотчас же отозвался Сэйхати, выпустил сокола, и птица, прочертив линию, ровную, как иероглиф «единица», камнем упала прямо на голову Оба Дзюгэна.
— Есть! — торжествующе закричал Сэйхати, выхватил малый меч, коим охотники вырезают птичью печенку, и подскочил к Оба Дзюгэну, готовый поразить его насмерть, но в это мгновение его светлость вскричал:
— Что ты делаешь, Сэйхати!..
Однако Сэйхати не образумился и все пытался поразить мечом Оба Дзюгэна, приговаривая:
— Коли сокол схватил добычу, значит, надо вырезать печень!
В этот миг его светлость, внезапно воспылав великим гневом, приказал:
— Подать сюда ружье! — и тут же наповал уложил Сэйхати выстрелом из ружья, в стрельбе из коего был весьма и весьма искусен…
Во-вторых же, Харунага давно уже внимательно приглядывался к Санэмону. Случилось как-то раз, что при усмирении бунтовщиков Санэмон и еще один самурай оказались ранены в голову. У самурая рана пришлась прямо над переносицей, а у Санэмона вздулся лиловый кровоподтек на левом виске. Харунага призвал обоих и подивился:
— Чудеса, да и только! — после чего спросил: — Что, поди, больно? — На что самурай отвечал:
— Удивительное везение! Рана, по счастью, вовсе не причиняет боли!
Санэмон же хмуро пробормотал:
— Еще бы не больно! Такая рана только у мертвого не болит.
С тех пор Харунага уверился, что Санэмон — человек честный и прямодушный. Уж он-то не станет лгать и обманывать. «На кого-кого, а на этого человека я могу положиться!» — думал князь.
Таков был Харунага. Вот и на сей раз он рассудил, что лучший способ выяснить все обстоятельства неожиданного убийства — самолично и подробно расспросить Санэмона.
Получив приказание явиться, Санэмон в трепете душевном предстал перед князем. Однако он отнюдь не выглядел виноватым или раскаивающимся. Худощавое, нервное лицо его, словно застывшее от волнения, выражало скорее даже какую-то внутреннюю решимость.
— Санэмон, говорят, будто Кадзума неожиданно напал на тебя из-за угла, — без обиняков начал Харунага. — Очевидно, он питал к тебе вражду. За что?
— Никакой определенной причины для вражды я не знаю.
Харунага, немного помедлив, спросил еще раз, как бы стараясь, чтобы Санэмон хорошенько уразумел смысл вопроса:
— Значит, никакой вины ты за собой не помнишь?
— Пожалуй, нет… Есть, правда, одно предположение… Возможно, он гневался на меня из-за этого…
— Из-за чего же?
— Дело было четыре дня назад. В школе фехтования состоялись ежегодные турниры. Вместо господина Ямамото Кодзаэмона, учителя вашей светлости, на этот раз судьей был я. Правда, я судил поединки только тех самураев, которые еще не закончили обучение воинскому искусству. Поединок Кадзума тоже судил я.
— А кто был его партнером?
— Самурай по имени Тамон, сын и наследник вассала вашей светлости господина Хирата Кидаю.
— И Кадзума потерпел поражение?
— Да, ваша светлость. Тамон дважды коснулся запястья Кадзума и один раз — головы. А Кадзума не сделал ни одного укола. Иными словами, во всех трех турах он потерпел полное поражение. И, возможно, затаил в душе обиду на судью, то есть на меня.
— Значит, ты полагаешь, будто Кадзума вообразил, что ты судил небеспристрастно?
— Да, ваша светлость. Но со мною этого не бывает. Да и нет у меня оснований отдавать кому-либо предпочтение. И все же мне почему-то кажется, что Кадзума заподозрил меня в несправедливости.
— Ну, а раньше вы не ссорились? Не случалось ли у вас споров? Постарайся припомнить.
— Нет, мы не спорили. Разве что… — Санэмон запнулся. Но вовсе не потому, что колебался, сказать или умолчать; казалось, он подбирает в уме наиболее точные выражения, чтобы получше изложить свою мысль. — Разве что однажды… Накануне состязания Кадзума вдруг ни с того ни с сего попросил у меня прощения за какую-то недавнюю грубость. Я, однако, ничего подобного не помнил и потому спросил, что он имеет в виду. Но Кадзума лишь смущенно улыбнулся вместо ответа. Тогда я сказал, что никакой вины за ним не знаю и, следовательно, прощать его мне и подавно не за что. Очевидно, Кадзума наконец мне поверил, потому что проговорил, на сей раз уже совсем спокойно: «Значит, мне показалось… Прошу вас, выбросьте из головы этот разговор…» И помнится мне, что при этих словах он опять усмехнулся, только уже не смущенно, а скорее злорадно…
— Что же он имел в виду?
— Это мне и самому непонятно. Но похоже, что речь шла о каких-нибудь сущих пустяках… Вот и все, а других столкновений между нами никогда не было…
Снова наступило молчание.
— Ну, а каков был нрав у этого Кадзума? Не замечал ли ты, что он недоверчив, подозрителен?
— Нет, этого я за ним не замечал… Нрав у него был скорее юношески открытый… Он не стыдился откровенно проявлять все свои чувства. Вместе с тем, пожалуй, был вспыльчив… — Санэмон смолк, потом не столько проговорил, сколько тяжело выдохнул: — Но главное — этот поединок с Тамоном был для него крайне важен.
— Крайне важен?.. Почему?
— Кадзума уже выдержал предварительные испытания. Победи он на этот раз, его обучение считалось бы законченным. Правда, это относилось и к Тамону. Оба они — и Тамон и Кадзума — выделялись среди ваших молодых самураев как самые способные фехтовальщики.
Харунага погрузился в молчание, как будто что-то обдумывал. Внезапно, точно сделав новое умозаключение, он перешел к расспросам о событиях той ночи, когда совершилось убийство.
— Кадзума и впрямь подстерегал тебя у ристалища?
— Похоже, что так. В тот холодный вечер я шел один мимо ристалища; на мне не было даже плаща, пришлось открыть зонтик. Внезапно ветер усилился, снег полетел вкось, и я опустил зонтик к левому плечу. Кадзума напал на меня как раз в то мгновение, и потому его меч, не задев меня, разрубил только зонтик.
— Ударил, даже не окликнув тебя?
— Похоже, что так.
— Узнал ты его? Что ты подумал?
— Думать было некогда. Я тотчас отпрыгнул влево. В этот миг последовал второй удар: он рассек рукав моего хаори на добрых пять сун… Я снова отпрыгнул в сторону и, выхватив меч, нанес ответный удар. Очевидно, тут-то я и рассек ему грудь. Он что-то крикнул…
— Что именно?
— Не помню. Просто выкрикнул что-то в пылу схватки… И вдруг я отчетливо понял — это Кадзума!
— Ты хочешь сказать, что узнал его голос?
— Нет, не поэтому.
— Как же ты догадался, что это Кадзума? — Харунага в упор посмотрел на Санэмона.
Санэмон молчал, не отвечая на вопрос князя. Харунага повторил вопрос более настойчиво. Но Санэмон по-прежнему молчал, опустив взор и упорно разглядывая свои хакама, словно и не собирался заговорить.
— Итак, Санэмон? — Князя будто подменили, таким стал он величавым и грозным. Подобные мгновенные превращения были частым и излюбленным приемом Харунага. Все так же потупясь, Санэмон разжал наконец плотно сомкнутые уста. Но вырвавшиеся у него слова не были прямым ответом на вопрос князя. К удивлению Харунага, то было смиренное признание своей вины.
