Арчибальд Кронин - Замок Броуди
— Так вы уезжаете отсюда?
— Да, через полгода примерно. Я буду работать в Эдинбурге над изучением одной специальной отрасли медицины. Мне представляется возможность быть зачисленным там в штат. Это почище сельской больницы! Для меня это большая удача.
Она уже видела себя одинокой, лишенной его мужественной, надежной поддержки, видела, как она тщетно пытается защитить Несси от отца, противопоставляя свои ничтожные силы пьяному безрассудству отца и слабости сестры. И ей в этот миг стало ясно, как много надежд она возлагала на дружбу человека, стоявшего перед ней, как велико ее уважение к нему.
— Это чудесно, что вам представился такой случай, — сказала она тихо. — Вы этого вполне заслуживаете. Я уверена, вас в Эдинбурге оценят так же, как оценили здесь. Нет надобности желать вам успеха.
— Не знаю, — сказал Ренвик, — но я очень доволен. В таком городе, как Эдинбург, приятно жить: он красив, несмотря на свои серые тона. Взять хотя бы улицу Принца осенью, когда в садах листья шуршат под ногами и Замок рыжим силуэтом рисуется на фоне неба, а по Артурову Трону вьется синий дымок и воздух так и звенит, чистый, крепкий, как хорошее вино. Этот город нельзя не любить.
Он весь оживился от воспоминаний и продолжал:
— Конечно, Эдинбург — мой родной город, так что вы должны извинить мое пристрастие к нему. Но, право, там все как-то величественнее, чем в других городах, и красивее, и такое же чистое, как и воздух.
Затаив дыхание, Мэри слушала его, живо представляя себе картину, которую он рисовал, и его самого на фоне этой картины. Она видела, например, не только улицу Принца, но и фигуру Ренвика, шагающего среди ее серых домов и мягких красок дворцового парка.
— Как хорошо вы говорите! Я никогда не была там, но легко могу себе все это представить, — шепнула она.
— Так вы мне позволите найти вам место, раньше чем я уеду? — настаивал Ренвик. — Вам надо уйти из вашего дома.
Мэри видела, что ему очень хочется, чтобы она согласилась, но устояла перед этой заманчивой перспективой. Она сказала:
— Я вернулась сюда по собственной воле, чтобы заботиться о Несси. Я не могу ее сейчас оставить. Последние месяцы ей жилось страшно тяжело, и если я снова уеду, бог знает, что с ней будет.
Ренвик понял, что решение ее непоколебимо, и его охватила глубокая тревога за ее будущее. Он уже видел, как она, несмотря на его вмешательство, гибнет на алтаре своей самоотверженности жертвой необузданного тщеславия отца. Для того ли он спас ее от смерти, чтобы она снова вернулась в ту же обстановку, подверглась той же опасности в другой, еще более страшной форме? Волнение его было так сильно, что оно удивило даже его самого, но, маскируя свои чувства, он сказал весело:
— Я сделаю для Неси все, что в моих силах. Сегодня или завтра повидаю Джибсона. Все, что возможно, будет сделано. Не тревожьтесь о ней так сильно. Поберегите и себя.
Решив, что цель ее достигнута, и не смея больше отнимать у него время, Мэри тотчас поднялась и готовилась уйти. Доктор встал тоже, но не сделал никакого движения к выходу и молча смотрел ей в лицо, на которое теперь, когда она стояла, падал неверный луч бледного мартовского солнца, такой бледный здесь, в глубине комнаты, что он походил на свет луны. Взволнованный, как был когда-то взволнован другой мужчина, глядевший на нее при лунном свете, доктор, затаив дыхание, любовался красотой этого лица, ярко выступавшей в таком освещении и только выигрывавшей от простого, незатейливого наряда. Его воображение одевало эту девушку в атлас цвета блеклой лаванды, видело ее в серебряном сиянии южной луны, в садах Флоренции или на балконе в Неаполе.
Мэри решительно ступила вперед маленькой ножкой в грубом башмаке, направляясь к дверям. Доктору ужасно хотелось удержать ее, но он не находил слов.
— Прощайте, — услышал он ее тихий голос. — И благодарю вас за все, что вы сделали для меня и раньше, и теперь.
— Прощайте, — сказал он машинально, идя за ней в переднюю, сознавая, что она уходит. Он открыл перед ней дверь, смотрел, как она сошла по ступеням, и, испытав вдруг острое чувство утраты, повинуясь порыву, крикнул ей вдогонку поспешно, неуклюже, как школьник:
— Вы скоро придете опять, да?
Потом, стыдясь своей несдержанности, сошел вниз и в объяснение этого возгласа сказал:
— Когда я поговорю с Джибсоном, мне ведь нужно будет сообщить вам результат.
Мэри снова поглядела на него с благодарностью и, проговорив: «Я приду на будущей неделе», — торопливо ушла.
Медленно возвращаясь обратно в дом, доктор удивлялся своему порыву, этому неожиданно высказанному вслух желанию, чтобы Мэри поскорее пришла опять. Сначала он с некоторым стыдом за себя приписал это обаянию ее красоты в том освещении, в котором он видел ее только что у себя в приемной. Но потом он честно признался себе, что это было не единственной причиной его поведения. Мэри Броуди всегда привлекала его удивительной красотой своего внутреннего облика, и жизнь благородной и мужественной девушки вплелась в его существование в этом городе короткой и трагической нитью. С той самой минуты, когда он впервые увидел ее без чувств, в таком печальном состоянии, среди грязи и убожества, как лилию, вырванную с корнем и брошенную на навозную кучу, его привлекли к ней ее юность и беспомощность, а позднее — терпение и стойкость, с которой она, без единой жалобы, переносила долгую болезнь и горе после смерти ребенка. Он ясно видел к тому же, что, хотя Мэри не была больше девушкой, она целомудренна и чиста, как этот свет, что недавно играл на ее лице. Она возбуждала в нем восхищение и живой интерес, и доктор давал себе слово, что поможет ей перестроить жизнь. Но она тайком уехала из города, как только ей позволили силы, вырвалась из той сети осуждения и злословия, которую, должно быть, ощущала вокруг себя. В годы ее отсутствия Ренвик по временам думал о ней. Не раз вставала она в его памяти, тоненькая, светлая, хрупкая, и был во всем ее облике какой-то настойчивый призыв, словно она хотела сказать ему, что нити их жизней снова переплетутся.
Доктор сел к столу, погруженный в мысли о Мэри, моля судьбу, чтобы возвращение ее в этот дом скорби, откуда ее так жестоко изгнали, не окончилось снова трагедией. Через некоторое время мысли его приняли иное направление, и он достал из ящика стола старое письмо в одну страничку, уже немного выцветшее за четыре года, написанное круглым почерком, косыми, загибавшимися книзу строчками. Он перечел его снова, это единственное письмо Мэри к нему, в котором она посылала ему деньги, — вероятно, с трудом скопленные из ее скудных заработков, — желая хоть немного вознаградить его за лечение и заботы о ней. Держа письмо в тонких пальцах, доктор задумался, глядя прямо перед собой; он видел в своем воображении Мэри за той работой, о которой она упоминала, видел, как она на коленях скребет щеткой полы, как она стирает, моет на кухне посуду, выполняет все обязанности прислуги.
Наконец он со вздохом оторвался от этих мыслей, положил письмо обратно в ящик и, так как до вечернего приема больных у него оставался еще целый час, решил, не откладывая, сходить к директору школы и поговорить с ним о Несси. Сказав экономке, что он вернется к четырем, доктор вышел из дому и, не торопясь, направился в школу, до странности» серьезный и рассеянный.
Школа находилась неподалеку, в центре города, немного в стороне от других домов Черч-стрит, благодаря чему больше бросалась в глаза строгая, но поражавшая прекрасными пропорциями архитектура ее обветшалого фасада и гордо красовавшиеся на мощеной площадке перед ним две русские пушки на высоких лафетах, взятые под Балаклавой отрядом уинтонской добровольческой кавалерии, которым командовал Морис Лэтта.
Но Ренвик, подойдя к зданию школы, сразу же вошел внутрь, не замечая ни фасада, ни пушек; поднявшись по отлогим, истертым каменным ступеням, он прошел по коридору, все с тем же озабоченным видом постучал в дверь директорского кабинета и вошел.
Джибсон, на вид слишком молодой для поста директора, не успевший еще отлиться в форму ученого педанта, сидел за письменным столом, заваленным бумагами, посреди своего небольшого кабинета, уставленного по стенам книжными полками. Этот толстенький человек в опрятном коричневом костюме не сразу поднял глаза и продолжал изучать какой-то лежавший перед ним документ.
Легкая улыбка скользнула по серьезному лицу Ренвика, и через минуту он сказал шутливым тоном:
— Ты все тот же усердный труженик, Джибсон. — И когда тот, вздрогнув, поднял глаза, он продолжал: — Глядя на тебя, я вспомнил старые времена, когда ты вот так же постоянно сидел и изучал что-нибудь.
Джибсон, просветлев при виде Ренвика, откинулся на спинку стула и, знаком попросив гостя сесть, промолвил легким тоном:
— Я понятия не имел, что это ты, Ренвик. Думал, что это кто-нибудь из моей чернильной команды, трепеща, ожидает заслуженной кары. Этих сорванцов полезно держать в благоговейном страхе перед высшим начальством.
