Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Марк.
Если можно, сообщите Блиссам ту часть этого письма, которая их касается. Они поймут, что я мешкаю не по своей охоте,
18
У. Д. ГОУЭЛСУ
Мюнхен, 9 февраля 1879 г.
Дорогой Гоуэлс,
только что я получил от Ориона это письмо, — сохраните его, оно того стоит. Я стал отвечать и исписал уже девять страниц, но тут вмешалась миссис Клеменс, заявила, что это жестоко с моей стороны и надо просто послать ему денег и пожелать его лекциям успеха. Я сказал, что не зря же написал девять страниц, и она велела послать их вам. Но, признаться, сам я думал, что пишу очень мягко.
Вы только прочтите письмо Ориона. Видали вы когда-нибудь такую смесь смехотворно нелепого и бесконечно трогательного? Миссис Клеменс сказала: «Посылай ему больше денег», — и я написал Перкиису, чтобы он немножко увеличил ежемесячный пансион брата.
Нет, вы подумайте! Ему еще предстоит написать сто страниц своих лекций, а он единым росчерком пера облетел всю Америку и уже нашел применение гонорару!
Непременно выведите его в книге или в пьесе, да поскорее. Вы — единственный, кто сумеет это сделать. А ведь в любую минуту вы можете умереть, и тогда ваше величайшее творение погибнет для человечества. Я-то могу написать просто-напросто биографию Ориона, изложить факты без всяких прикрас — это тоже немало, и я это сделаю, если он умрет раньше меня; но вы должны вывести его в романе. Таков ведь и был наш уговор в день моего отплытия в Европу.
Вот вам его деятельность, — вернее, небольшая ее часть.
1) Он исповедовал ни много ни мало пять различных религий; в марте прошлого года он отказался от должности дьякона конгрегационистской церкви и смотрителя воскресной школы при ней, произнеся речь, в которой утверждал, что уже долгие месяцы (мне даже кажется, что он сказал — тринадцать лег) он закоренелый язычник, а потому считает своим долгом отделиться от паствы Христовой.
2) Много лет он был республиканцем — и вдруг попросил меня купить ему демократическую газету: он захотел стать издателем. За несколько дней до президентских выборов он выступил с речью и объявил о своем переходе к демократам; при этом он благоразумно обезопасил себя с тылу, проголосовав за шестерых республиканцев — кандидатов в законодательное собрание штата.
В качестве новообращенного он был избран одним из секретарей демократического съезда и занесен в список ораторов. Вне себя от радости он написал мне, что намерен всех поразить своей речью и не сомневается в успехе. Прекрасно, — а через неделю он с самой трогательной наивностью пишет мне нечто в таком роде:
«Я никак не ждал, что так оробею, и смущение мое еще увеличилось оттого, что меня встретили молчанием; поэтому я как-то не сумел вложить в свою речь столько огня, как рассчитывал, и скоро публика потянулась к выходу, а через несколько минут все встали и разошлись».
Как можно кому бы то ни было сознаться, что получил такую оплеуху? И ни слова жалобы, как видите, — только печальное, кроткое удивление.
3) После этого он надумал писать пародию на «Потерянный рай».
4) Затем, узнав, что «Тайме» оплачивает Брет Гарту его рассказы по сто долларов за столбец, он решил сочинить для них несколько рассказов по той же цене. Я прочел первый рассказ и уговорил его больше не писать.
5) Потом он держал корректуру для «Нью-Йорк ивнинг пост» за десять долларов в неделю и кротко поведал мне, что метранпаж ругал его и помыкал им, как мальчишкой.
6) Потеряв эту должность, он решил заняться сельским хозяйством, в полной уверенности, что разбогатеет, разводя кур. Я дал ему девятьсот долларов, и он отправился в крохотную деревушку в двух милях от Кеокука, на берегу реки, — там находится станция железной дороги. Вскоре он попросил денег на лошадь и легкий экипаж, потому что расписание поездов составлено так, что по воскресеньям не попадешь вовремя в церковь, а жене его трудно ходить пешком в такую даль.
Долгое время я безотказно давал ему «взаймы» и следующей почтой неизменно получал чек в уплату процентов. Самым простодушным образом он давал понять, что считает себя идеально выгодным для меня должником: ведь никто другой не стал бы платить мне проценты каждые три месяца, предоставляя мне тем самым возможность использовать мой капитал дважды за полгода. Но, увы, когда его долг наконец достиг цифры не то 1800 долларов, не то 2500 (я уже забыл), проценты стали отнимать слишком большую долю займа, и тогда Орион преспокойно перестал платить их и упоминать о них. Через два года я обнаружил, что он давным-давно забросил свою ферму с курами и переехал в Кеокук. Позднее он как-то мимоходом заметил, что невыгодно скармливать курице на 65 центов зерна, а потом продавать ее за 50 центов, — на этом не разбогатеешь.
7) Наконец, согласись я ссужать ему в течение двух лет по 500 долларов в год, он наверняка сделался бы преуспевающим адвокатом, он готов был это доказать (дело было года четыре-пять тому назад). Этот его пенсион мы только что увеличили до 600 долларов. В первый год занятия юриспруденцией принесли ему ровным счетом 5 долларов. Кроме того, он взялся безвозмездно вести дело сирот, оставшихся после смерти одного негра: какие-то негодяи решили обманом отнять у них недвижимость на 700 долларов. Орион до сих пор возится с этой тяжбой. Он мотался с нею по разным инстанциям, произнес несколько громовых речей. Дети покойного негра, наверно, уже выросли и обзавелись своими семьями, а спорный земельный участок, должно быть, кто-нибудь выкопал и перевез на тачке в другое место, — но Орион все еще донимает судебные инстанции своими бумагами и оглашает мирозданье выспренними речами. За второй год он не заработал ничего. Третий принес ему 6 долларов, и я уговорил Блисса поручить ему дело, требовавшее работы примерно на полчаса. Орион спросил за труды 50 долларов, Блисс уплатил ему 15. Итак, за четыре или пять лет он в качестве адвоката заработал 26 долларов, но, безусловно, заработок его возрастет, когда он примется читать лекции и купит «юридическую библиотеку». А пока что за помещение его конторы приходится платить 60 долларов в год, и он с долготерпением паука изо дня в день сидит в этом своем логове.
8) Потом у него зародилась мысль ездить по Америке и читать лекции; в афишах он будет фигурировать как «брат Марка Твена», предполагаемая тема лекции — «О формировании характера».
9) Я запротестовал; тогда он раскрасил себя боевыми красками, вскинул копье и ринулся в бой с трезвенниками и фанатиками «Красной Ленты». Этим он вызвал изрядный переполох среди добродетельных жителей Кеокука.
10) Я написал ему, желая успеха в благом деле, но пропустил одну почту, — и к тому времени, как мое письмо дошло до Ориона, он уже прославился как отъявленный поборник трезвенности.
11) Затем, когда началась эпидемия молитвенных собраний, он со страстью выступал на них; бросил это ради того, чтобы сочинить пародию на Жюля Верна; бросил и это дело в марте прошлого года, на середине последней главы, чтобы подготовить материал для задуманной им книги во славу язычества; а теперь он выходит на сцену, чтобы спасти «нашу прекрасную, благородную веру», которую грозит попрать святотатственной пятой Боб Ингерсолл.
Так послушайте! Не упускайте сокровище, которое слагает к нашим ногам само провидение, но подберите его и воспользуйтесь им. Рисуя портрет Ориона, можно дать волю самой необузданной фантазии — никакая самая невероятная выдумка не будет противоречить его характеру.
Итак, до свиданья, желаю вам короткой и веселой жизни. Бедняга Мафусаил, как мог он выдержать так долго!
Всегда ваш
Марк.
19
ОРИОНУ КЛЕМЕНСУ
Мюнхен, 9 февраля 1879 г.
Дорогой брат, только что получил твое письмо. Прилагаю чек на 25 долларов на Хартфордский банк. К тому времени, как он до тебя дойдет, ты успеешь отказаться ог своего плана, ради которого просил об этих деньгах, но что за важность? — употреби их на свою новую затею, какова бы она ни была. Как видишь, моя вера в твое непостоянство незыблема, — но имей в виду, не я не придумал, ты сам мне ее внушил. Что ж, валяй, продолжай в том же духе! Не вижу, почему бы непостоянному человеку не извлекать столько же радости из своего непостоянства, перемен и преображений, сколько получает какой-нибудь упрямец, непоколебимо стоя весь век на одном и том же месте и долбя изо дня в день все одно и то же. Иначе говоря, я не вижу, почему бы калейдоскопу не жилось так же весело, как телескопу, отчего жернов должен быть меньше доволен своей судьбой, чем точильный камень, и чего ради барометр стал бы завидовать масштабной линейке. Точно так же у меня нет охоты насмехаться над тобой за то, что ты всякий раз затеваешь что-то новое, — ведь я, наконец, понял и признал, что это неизлечимо; но пока я не научился мириться с этой истиной, каждую неделю твой очередной план вызывал у меня отчаянный, выматывающий все силы приступ богохульства. А теперь — валяй! Твое колдовство утратило власть надо мной. Теперь я в состоянии беспристрастно и хладнокровно наблюдать твои вдохновенные порывы и могу рассудить, что «та, или эта, или еще какая-нибудь твоя идея не на уровне твоих обычных взлетов, что она выше или ниже их».
