Эжен Сю - Парижские тайны. Том II
Об открытии банка будет объявлено всеми возможными средствами оповещения.
В заключение учредитель повторяет — в том, что он сделал для своих братьев, нет никакой заслуги.
Его дело является лишь откликом на божественную мысль: «Возлюбим друг друга».
— А ваше место будет в небесах подле того, кто произнес эти бессмертные слова! — с восторгом воскликнул кюре, пожимая руку Жака Феррана.
Нотариус едва держался на ногах. Не отвечая на поздравление, он поспешил вручить значительную сумму в казначейство, необходимую для основания банка и для выплаты ренты гранильщику Морелю.
— Осмелюсь полагать, — сказал наконец Жак Ферран, — что вы не откажетесь от этой миссии, вверенной вашему милосердию. Впрочем, некий иностранец… по имени Вальтер Мэрф… который дал мне кое-какие советы… при составлении этого проекта, облегчит вашу трудную задачу… и сегодня же придет к вам обсудить практические вопросы; он в вашем распоряжении, если сможет быть чем-либо полезным. Я прошу вас никому, кроме него, не говорить о моем начинании и держать все в глубокой тайне.
— Вы правы. «Богу известно, что вы сделали для своих ближних. Остальное не имеет значения. Я сожалею лишь о том, что могу только своим усердием участвовать в этом благородном учреждении. Оно будет таким же пылким, как неисчерпаемо ваше милосердие. Но что с вами, вы побледнели… вам дурно?
— Да, немного, господин аббат, продолжительное чтение, волнение, вызванное вашей похвалой, недомогание, которое я испытываю вот уже несколько дней… Простите мою слабость, — сказал Ферран, с трудом садясь в кресло, — ничего серьезного, конечно, я просто выдохся.
— Быть может, вам лучше лечь в постель, позвать врача? — с живым участием произнес аббат.
— Я — врач, — объявил Полидори. — Состояние здоровья Жака Феррана требует тщательного ухода, я этим займусь.
Нотариус задрожал.
— Отдохните немного, и, я надеюсь, это придаст вам силу, — сказал кюре. — Я оставлю вас, но прежде я дам вам расписку в полученной сумме.
В то время как аббат писал расписку, Ферран и Полидори многозначительно переглянулись.
— Итак, воспряньте духом и не теряйте надежды, — сказал священник, вручая расписку Феррану. — Бог еще долго не позволит, чтобы один из лучших его слуг покинул жизнь, столь полезную, исполненную святой добродетели. Завтра я приду вас навестить. Прощайте, мой достойный друг… святой человек…
Аббат ушел.
Ферран и Полидори остались одни.
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
Глава I
ЗАГОВОРЩИКИ
Как только аббат ушел, Жак Ферран разразился страшными проклятиями.
Его долго сдерживаемые отчаяние и ярость выплеснулись с неистовством; весь дрожа, с искаженным лицом, блуждающими глазами, он метался по комнате как дикое животное на цепи.
Полидори, соблюдая полное спокойствие, внимательно наблюдал за нотариусом.
— Гром и молния! — наконец воскликнул Жак Ферран, задыхаясь от гнева. — Мое состояние ушло на эту дурацкую благотворительность!.. Я, презирающий и ненавидящий человечество, я, живший только для обманов и грабежей, должен основывать благотворительные заведения… Принудить меня к этому… адскими средствами… Ну разве не дьявол твой хозяин? — закричал он в отчаянии, остановившись перед Полидори.
— У меня нет хозяина, — холодно ответил тот. — Так же, как и у тебя, все вершит судия…
— Повиноваться, как последний простофиля, любым приказам этого человека! — с возросшим гневом закричал Жак Ферран. — А священник… над которым я часто насмехался, считая, что он, как и все, жертва моего лицемерия… Каждая его похвала, произносимая от чистого сердца, казалась мне ударом кинжала… И я должен сдерживать себя! Постоянно сдерживать себя!
— Иначе — эшафот…
— О, не иметь возможности избавиться от фатального наваждения! Притом я отдаю более миллиона… Вместе с домом мне остается сто тысяч франков, не больше. Чего еще можно требовать?
— Еще не все… Принц знает от Бадино, что твой доверенный Пти-Жан лишь подставное лицо в деле о ссудах под огромные проценты, предоставленных виконту Сен-Реми… что ты через Пти-Жана безжалостно обобрал Сен-Реми за его махинации. А деньги для уплаты процентов Сен-Реми одолжил у важной особы… Возможно, эти деньги тебе еще придется возмещать… Дело откладывается, потому что оно очень щекотливое.
— Скован… опутан цепями!
— Крепко, словно канатом.
— Ты… мой тюремщик… негодяй!
— Что поделаешь? По повелению принца все очень разумно: он наказывает преступление — преступлением, соучастника — той же мерой наказания.
— Проклятие!
— К несчастью, ярость твоя бессильна!.. Ибо пока он мне не скажет: «Жак Ферран может покинуть свой дом», я буду следить за тобой, буду твоей тенью. Пойми: я так же, как и ты, заслуживаю эшафота. И если не выполню приказаний, которые я получил как твой надзиратель, не сносить головы и мне. Поэтому более неподкупного стража у тебя и быть не может… А бежать вместе — невозможно… Как только уйдем отсюда, попадем в руки людей, днем и ночью охраняющих и соседний дом — единственный выход в случае бегства.
— Я это знаю, черт побери!
— Поэтому покорись: бегство невозможно!.. Даже в случае удачи мы не сможем спастись: по нашим следам направят полицию; если же ты будешь послушен и повиноваться мне, тогда мы можем быть уверены, что нам не отрубят голову. Еще раз говорю — смиримся.
— Не приводи меня в отчаяние своим холодным рассудком, а то…
— А то что? Тебя я не боюсь, я вооружен, даже если ты нашел отравленный стилет Сесили, чтобы пронзить меня…
— Замолчи!
— Ничего не выйдет… Ты знаешь, что каждые два часа я должен представлять кому следует сведения о твоем драгоценном здоровье… Это лучший способ следить за нами обоими… Если я не появлюсь, заподозрят, что я убит, тебя арестуют… Но, погоди, разве я тебя оскорбляю, считая способным на это преступление? Ты пожертвовал более миллиона, чтобы спасти жизнь, и будешь рисковать ради никчемной потехи убить меня из мести! Да нет же! Ты не настолько глуп!
— Ты знаешь, что я не могу тебя убить, и потому терзаешь меня, издеваешься надо мной, приводишь меня в отчаяние.
— Твое положение весьма забавно. Жаль, что не можешь видеть себя со стороны… Но, честное слово, все это очень смешно.
— Несчастье… безысходность… Куда ни взгляни, всюду разорение, бесчестие, смерть! Как раз теперь, когда я больше всего на свете боюсь… умереть. Проклятие — нам, всему миру!
— Твоя ненависть к людям гораздо глубже, чем любовь к ним… Ненависть ко всему миру. А любовь — только к Парижскому округу.
— Ну что ж… издевайся, изверг!
— Ты был бы доволен, если б я порицал тебя, ограничился лишь упреком?
— За что?
— Кто виноват, что нас накрыли? Зачем хранил мое письмо об убийстве, принесшем тебе сто тысяч экю? Ведь мы его объяснили как самоубийство.
— Почему? Негодяй! Разве я не дал тебе пятьдесят тысяч франков за соучастие в грабеже? А чтоб ты мне не угрожал доносом, я потребовал от тебя письмо. А если б ты меня выдал, то и тебе несдобровать было бы. Письмо оберегало жизнь мою и мое состояние. Вот почему я всегда заботливо носил его при себе.
— В самом деле, хитро: предав тебя, я наслаждался бы виселицей рядом с тобой… Однако твоя смекалка нас погубила, а я сделал так, что преступление не было раскрыто и мы не понесли наказание.
— Не наказаны… Разве ты не видишь?
— Кто мог подумать, что так повернется дело? Если бы все шло нормально, наше преступление должно было остаться безнаказанным — это сделал я.
— Ты?
— Да, когда мы застрелили человека… ты хотел подделать его почерк и написать его сестре, что он совершенно разорен и в отчаянии покончил с собой. Ты думаешь, что умно поступил, не написав в письме о сумме, которую он тебе доверил. Это было верхом глупости… Сумма была известна его сестре, и она могла ее потребовать. Следовало, напротив, упомянуть о деньгах; и если бы случайно возникли сомнения в подлинности самоубийства, подозрение никак не могло бы пасть на тебя. Ведь трудно предположить, что, совершая убийство ради денег, которые человек тебе доверил, ты был бы так глуп, чтобы напомнить об этих деньгах в поддельном письме. И что же получилось? Поверили в самоубийство. Благодаря твоей безупречной репутации ты смог отрицать, что получил этот вклад. Поверили, что брат покончил с собой после растраты денег своей сестры. Преступление осталось безнаказанным.
— Но какое значение это имеет теперь? Ведь преступление раскрыто.
— А благодаря кому? Разве я виноват, что мое письмо оказалось обоюдоострым оружием? Почему ты был так ничтожен, так глуп, что предоставил эту ужасную улику в распоряжение коварной Сесили?
