Ги Мопассан - Пышка (сборник)
Она бросилась в чащу. Я обернулся и увидел Риве, подходившего ко мне.
Остановившись посреди дороги, он сказал серьезно:
– Ну-ну! Так-то ты улаживаешь дело этой свиньи Морена?
Я отвечал самодовольно:
– Каждый делает, что может. А как дядя? От него добился ты чего-нибудь? За племянницу я отвечаю.
– С дядей я был менее счастлив, – объявил Риве.
Я взял его под руку, и мы вернулись в дом.
ГЛАВА III
За обедом я окончательно потерял голову. Я сидел рядом с нею, и наши руки беспрестанно встречались под столом; ногой я пожимал ее ножку; наши взгляды то и дело встречались.
Затем мы совершили прогулку при луне, и я нашептывал ей все нежные слова, какие мне подсказывало сердце. Я прижимал ее к себе, целуя поминутно, не отрывая своих губ от ее влажного рта. Впереди нас о чем-то спорили дядя и Риве. Их тени степенно следовали за ними по песку дорожек.
Вернулись домой. Вскоре телеграфист принес депешу: тетка извещала, что приедет только завтра утром, в семь часов, с первым поездом.
Дядя сказал:
– Ну, Анриетта, проводи гостей в их комнаты.
Пожав руку старику, мы поднялись наверх. Сначала она проводила нас в спальню Риве, и он шепнул мне:
– Небось не повела нас раньше в твою комнату.
Потом она проводила меня до моей постели. Как только она осталась со мной наедине, я снова схватил ее в объятия, стремясь затуманить ее рассудок и сломить сопротивление. Но она убежала, как только почувствовала, что слабеет.
Я лег в постель крайне рассерженный, крайне взволнованный, крайне смущенный, зная, что не усну всю ночь, и припоминал, не совершил ли я какой-либо неловкости, как вдруг в мою дверь тихонько постучались.
Я спросил:
– Кто там?
Еле слышный голос ответил:
– Я.
Наскоро одевшись, я открыл дверь: вошла она.
– Я забыла спросить вас, – сказала она, – что вы пьете по утрам: шоколад, чай или кофе?
Я бурно обнял ее, осыпая неистовыми ласками, и бессвязно повторял:
– Я пью… пью… пью…
Но она выскользнула из моих рук, задула свечу и исчезла.
Я остался один, в темноте, разъяренный, ища спички и не находя их. Отыскав их наконец и почти обезумев, я вышел в коридор с подсвечником в руке.
Что мне было делать? Я не рассуждал больше; я шел с тем, чтобы найти Анриетту; я ее желал. И, не думая ни о чем, я сделал несколько шагов. Но вдруг меня осенила мысль: «А если я попаду к дяде? Что мне ему сказать?» Я остановился; голова была пуста, сердце сильно билось. Через несколько секунд я нашел ответ: «Черт возьми! Да скажу, что искал комнату Риве, чтобы поговорить с ним о неотложном деле».
И я стал осматривать двери, стараясь угадать, какая из них ведет к ней. Но никаких признаков, которые бы могли помочь мне, не находил. Наугад я повернул ручку одной из дверей. Открыл, вошел… Анриетта, сидя на постели, растерянно смотрела на меня.
Тогда я тихонько запер дверь на задвижку и, подойдя к ней на цыпочках, сказал:
– Я забыл попросить вас, мадемуазель, дать мне что-нибудь почитать.
Она отбивалась, но вскоре я открыл книгу, которую искал. Не скажу ее заглавия. То был поистине самый чудный роман и самая божественная поэма.
Едва я перевернул первую страницу, она предоставила мне читать сколько угодно; я перелистал столько глав, что наши свечи совсем догорели.
Когда, поблагодарив ее, я возвращался в свою комнату, крадучись волчьим шагом, меня остановила чья-то сильная рука, и голос – то был голос Риве – прошептал у меня над ухом:
– Так ты все еще не уладил дела этой свиньи Морена?
В семь часов утра она сама принесла мне чашку шоколада. Я никогда не пил такого. Этим шоколадом можно было упиваться без конца, так он был мягок, бархатист, ароматен, так опьянял. Я не в силах был оторвать губ от прелестных краев ее чашки.
Едва девушка вышла, как появился Риве. Он казался немного взволнованным и раздраженным, как человек, не спавший всю ночь, и сказал мне угрюмо:
– Знаешь, если ты будешь продолжать в том же духе, ты испортишь дело этой свиньи Морена.
В восемь часов приехала тетка. Обсуждение дела длилось недолго. Было решено, что эти славные люди возьмут свою жалобу обратно, а я оставлю пятьсот франков в пользу местных бедняков.
Тут хозяева стали удерживать нас еще на день. Предложили даже устроить прогулку для осмотра развалин. Анриетта за спиной родных кивала мне головой: «Да, да, оставайтесь же!» Я согласился, но Риве упрямо настаивал на отъезде.
Я отвел его в сторону, просил, умолял, твердил ему:
– Послушай, Риве, голубчик, сделай это для меня!
Но он был словно вне себя и повторял мне прямо в лицо:
– С меня достаточно, слышишь ты, вполне достаточно дела этой свиньи Морена!
Я принужден был уехать вместе с ним. Это была одна из самых тяжелых минут моей жизни. Я охотно согласился бы улаживать это дело всю жизнь.
В вагоне, после крепких немых прощальных рукопожатий, я сказал Риве:
– Ты просто скотина!
Он отвечал:
– Милый мой, ты начинаешь меня дьявольски раздражать.
Подъезжая к редакции «Светоча», я увидел ожидавшую нас толпу… И чуть только нас завидели, поднялся крик:
– Ну как, удалось вам уладить дело этой свиньи Морена?
Вся Ля-Рошель была взволнована происшедшим. Риве, дурное настроение которого рассеялось в дороге, едва удерживался от смеха, заявляя:
– Да, все уладилось благодаря Лябарбу.
И мы отправились к Морену.
Он лежал в кресле, с горчичниками на ногах и холодным компрессом на голове, изнемогая от мучительной тревоги. Он непрерывно кашлял чуть слышным кашлем умирающего, и никто не знал, откуда это у него взялось. Жена бросала на него взоры тигрицы, готовой его растерзать.
Увидев нас, Морен задрожал, его руки и колени затряслись. Я сообщил:
– Все улажено, пакостник; не вздумай только начинать сначала.
Он встал, задыхаясь, взял обе мои руки, поцеловал их, как руки какого-нибудь принца, заплакал, чуть не потерял сознание, обнял Риве и даже жену, которая, однако, одним толчком отшвырнула его в кресло.
Морен никогда уже не оправился от этой истории; пережитое им волнение оказалось чересчур сильным.
Во всей округе его называли теперь не иначе, как «эта свинья Морен», и прозвище вонзалось в него, словно острие шпаги, всякий раз, как он его слышал.
Когда на улице какой-нибудь мальчишка кричал: «Свинья», – Морен невольно оборачивался. Друзья изводили его жестокими насмешками, спрашивая всякий раз, когда ели окорок:
– Это не твой?
Он умер два года спустя.
Что касается меня, то, выставляя свою кандидатуру в депутаты в 1875 году, я отправился однажды с деловым визитом к новому нотариусу в Туссер, к мэтру Бельонклю. Меня встретила высокая, красивая, пышная женщина.
– Не узнаете? – спросила она.
Я пробормотал:
– Нет… не узнаю… сударыня.
– Анриетта Боннель.
– Ах!
И я почувствовал, что бледнею.
А она была совершенно спокойна и улыбалась, поглядывая на меня.
Как только она оставила меня наедине с мужем, он взял меня за руки и так крепко пожал их, что чуть не раздавил.
– Уж давно, сударь, я хочу повидать вас. Моя жена мне столько о вас говорила. Я знаю… да, знаю, при каких прискорбных обстоятельствах вы с нею познакомились, и знаю также, как безупречно, деликатно, тактично и самоотверженно вели вы себя в деле… – Он запнулся, а затем прибавил, понизив голос, точно произнося непристойность: – … в деле этой свиньи Морена.
СТРАХ
Ж. – К. Гюисмансу
После обеда все поднялись на палубу. Перед нами расстилалось Средиземное море, и на всей его поверхности, отливавшей муаром при свете полной, спокойной луны, не было ни малейшей зыби. Огромный пароход скользил по зеркальной глади моря, выбрасывая в небо, усеянное звездами, длинную полосу черного дыма, а вода позади нас, совершенно белая, взбудораженная быстрым ходом тяжелого судна и взбаламученная его винтом, пенилась и точно извивалась, сверкая так, что ее можно было принять за кипящий лунный свет.
Мы – нас было шесть-восемь человек, – молчаливо любуясь, смотрели в сторону далекой Африки, куда лежал наш путь. Капитан, куривший сигару, внезапно вернулся к разговору, происходившему во время обеда.
– Да, в этот день я натерпелся страха. Мой корабль шесть часов оставался под ударами моря на скале, вонзившейся в его чрево. К счастью, перед наступлением вечера мы были подобраны английским угольщиком, заметившим нас.
Тут в первый раз вступил в беседу высокий, опаленный загаром мужчина сурового вида, один из тех людей, которые, чувствуется, изъездили среди беспрестанных опасностей огромные неизведанные страны и чьи спокойные глаза словно хранят в своей глубине отблеск необычайных картин природы, виденных ими, – один из тех людей, которые кажутся закаленными храбрецами.
– Вы говорите, капитан, что натерпелись страха; я этому не верю. Вы ошибаетесь в определении и в испытанном вами чувстве. Энергичный человек никогда не испытывает страха перед лицом неминуемой опасности. Он бывает взволнован, возбужден, встревожен, но страх – нечто совсем другое.
