Константин Симонов - Последнее лето
– Поеду, – сказал Синцов.
– Я тебе, как только она напишет, сразу сообщу ее адрес. Если запретит, все равно сообщу.
– Так и сделай. Я как раз хотел тебя об этом просить.
Синцов расстегнул карман гимнастерки и, положив туда Танино письмо, пожал руку Зинаиде – не сильно и не слабо, обыкновенно – и поглядел ей в глаза тоже обыкновенно, как будто ничего не случилось. Вышел из избы и уехал.
Зинаида еще слышала с крыльца, как он ровным, обыкновенным голосом сказал водителю:
– Теперь домой…
– А как с вашей женой, товарищ майор, все нормально? – спросил Гудков, когда «виллис» тронулся.
– Не совсем, – сказал Синцов. – Ранили вчера. – И объяснил, что ранение нетяжелое, могло быть хуже.
– Тогда надо считать, что повезло ей. – Гудкову после вчерашнего все другое казалось легким.
– Да, надо считать, что повезло.
Синцов, взявшись рукой за борт «виллиса», откинулся на сиденье и закрыл глаза. Сделал вид, что спит. Не хотелось ни о чем больше говорить.
Бывают мысли, которые, как какой-нибудь секретный документ, хочется поскорей сжечь. Чтобы от них и следов не осталось. Именно такими были сейчас его мысли о случившемся с ним и с Таней, потому что эти мысли были связаны с жизнью другого человека, его прежней жены, и нельзя было думать отдельно об одном и отдельно о другом, надо было думать обо всем сразу. Если его жена окажется жива, это значит, что не должно быть Тани. Он понимал, что есть логика, по которой, если Маша окажется жива, само это сделает как бы не бывшим все, что было с ним после нее. Но ведь все это – не бывшее – было. Было, и уже некуда его деть!
Что жива его прежняя жена, он мог себе представить. А что Тани из-за этого не должно больше быть, не мог.
«Ну, и что будет, если я в самом деле снова увижу ее?» – подумал он. И попытался реально представить себе, что видит свою бывшую жену после конца войны. Она стоит перед ним, а он перед нею, и они – оба живые – видят друг друга…
Нет, он не мог думать сейчас о ней как о женщине, которую хочет снова увидеть, чтобы снова быть с нею. Во всяком случае, сейчас это не умещалось в его сознании.
«А вдруг, когда я ее увижу, во мне что-то изменится, станет другим, прежним?» – подумал он не с надеждой, а со страхом, потому что настоящее оставалось для него сильней прошлого. И насилие над собой, на которое решилась Таня, было насилием и над ним.
Он уже давно открыл глаза и, ничего не видя, смотрел прямо перед собой в ветровое стекло. Ехал и молчал как убитый.
Подъехали к избе, где раньше стоял Серпилин, а теперь никто не жил. Только автоматчик все еще ходил взад и вперед. Комендант штаба почему-то не снял этот пост.
По деревенской улице пропылил «виллис» и затормозил у избы Бойко. Бойко пошел к себе, перед этим встряхнув на крыльце запыленную плащ-палатку.
Помня, что к Бойко приказано явиться сразу как вернешься, Синцов доложился адъютанту.
– Не знаю, только приехал…
Адъютант пожал плечами. Ему казалось, что докладывать не ко времени, но, раз Бойко приказал, рассуждать было опасно.
Адъютант ушел и через минуту позвал Синцова. Бойко стоял во весь рост за большим столом с развернутой на нем картой. Только что приехал, но карту уже развернул, успел.
Синцов доложил, во сколько часов с минутами поднялся в воздух самолет. Бойко кивнул и сказал, что самолет приземлился в Москве, уже сообщили. Потом спросил у Синцова, все ли дела, которые могли остаться у него как адъютанта, закончил и все ли принадлежавшее командующему сдал куда положено.
Синцов ответил, что все сдал. Оперативные документы – в оперативный отдел, все остальное – как приказал Захаров. Но в блокноте имеется несколько записей, сделанных вчера по приказанию Серпилина. Две по замеченным недостаткам и три о награждениях.
– С собой? Покажите.
Синцов достал блокнот и положил перед Бойко.
Бойко посмотрел, одно замечание вычеркнул красным карандашом – то ли не согласился, то ли уже отпало после его сегодняшней поездки. Напротив второго замечания поставил крестик и еще три крестика напротив записей о награждениях. Все это не садясь. Он вообще имел привычку – если накоротке – принимать подчиненных стоя. Когда стоят, говорят меньше лишнего.
Проставив свои крестики, вырвав и оставив у себя листок, Бойко разогнулся и посмотрел на Синцова:
– Теперь о вас. Командующий имел в виду направить вас на строевую работу. Три дня назад сказал мне это. Считаю своим долгом выполнить его волю, если сами не изменили намерения.
– Никак нет, не изменил, – сказал Синцов, испытывая уважение к Бойко и за то, что по-прежнему назвал Серпилина командующим, и за то, как сказал про его волю и про свой долг.
– При первых вакансиях направим заместителем командира стрелкового полка или начальником штаба, – сказал Бойко. – Впредь до этого будете при оперативном отделе.
Затворяя за собой дверь, Синцов еще успел услышать, как Бойко приказывает соединить себя по телефону с оперативным отделом.
«Наверно, обо мне скажет», – подумал Синцов.
Но, как выяснилось, Бойко сказал о нем еще раньше. Через пять минут заместитель начальника оперативного отдела Прокудин встретил Синцова вопросом:
– Был у нового командующего?
– Был. Послал сюда.
– Он еще с утра, до отъезда в войска, нашему Перевозчикову, когда тот попросил, обещал тебя вернуть. Правда, сказал, что временно… – Прокудин вопросительно посмотрел на Синцова.
Но Синцов не стал объяснять, почему временно. Такие вещи заранее не объясняют. Временно или не временно, а пока работать тут.
Он подошел к карте, на которую Прокудин только что нанес последнюю обстановку.
Продвижение почти по всему фронту армии было значительное, не меньше вчерашнего. Но из-за разграничительной линии с соседом через тылы Кирпичникова шла синяя стрела – пунктиром.
– А это что? – спросил Синцов.
– Остатки той группировки, что ночью шума наделала. За ночь и утро сосед с помощью фронтовых резервов у себя в тылах бил ее, но не добил. И толкнул на нас. Было свыше трех тысяч, теперь считаем – полторы-две… Будешь обедать?
– Пока неохота.
– А я, после вчерашнего, ночью, чтобы заснуть, стакан водки хлопнул… – сказал Прокудин. – Значит, не будешь обедать?
– А чего ты беспокоишься? – спросил Синцов.
Совместные поездки с Прокудиным давно поставили их на товарищескую ногу.
– Да тут приказано послать Саватеева посмотреть обстановку, – кивнул Прокудин на синюю стрелу, – а он где-то в дороге, еще не вернулся. Потому и спрашиваю, – думал, перекусишь и поедешь. Если, конечно, в себя пришел… Вообще-то не собирались тебя сегодня трогать, думали завтра с утра в работу включить…
– Почему завтра? Раз надо, поеду сейчас, – сказал Синцов, подумав про себя, что здесь, в оперативном, надолго не задержится. Пока бои – вакансии почти всякий день, а Бойко слов на ветер не бросает. После всего, что обрушилось на голову, хотя бы одно это желание – пойти в строй – должно все же исполниться…
27
И пятого июля, когда до передовой докатилось известие о гибели командарма, и еще несколько суток после этого полк Ильина продолжал воевать в лесах, восточное Минска. Столица Белоруссии была уже освобождена, а здесь, в лесах, все еще домолачивали остатки так и не прорвавшихся на запад немецких армий.
В оперативных сводках писали про успешные бои и каждое утро сообщали фамилии взятых в плен немецких генералов. Но как бы хорошо ни выходило в общем и целом – а полк есть полк, – трудились днем и ночью, и каждый день теряли людей, и не только наступали, а и контратаки отбивали. И один раз насмерть стояли, но не дали немцам прорваться на участке полка. Несколько противотанковых орудий было раздавлено прямо на позициях, и заместитель командира полка Василий Алексеевич Чугунов погиб под танком на командном пункте батальона. Все висело на волоске и у нас и у немцев. Но наш волосок оказался крепче.
Пленных за эти дни лесных боев сдали в тыл под расписку больше, чем личного состава в полку. А личного состава осталось негусто, особенно в ротах. Первые дни наступления шли во втором эшелоне за чужой спиной, по готовому, а последние пятнадцать суток все время сами – грудью.
Настроение у Ильина было хорошее, но усталость большая, и есть от чего. Если б посадить его за стол и заставить, пока не забыл, записать подряд все, что делал, не хватило бы самой толстой общей тетради.
Трудолюбивый Ильин мог работать без остановки и считал это в порядке вещей: нетрудолюбивому человеку на должности командира полка делать нечего! Но и такую испытанную на войне, безотказную машину, как он, иногда, казалось, вот-вот заест. Один раз во время разговора по телефону с комбатом у него вывалилась из рук трубка. Не то заснул посреди разговора, не то впал в беспамятство. Через два часа отлежался, поднялся и так и не мог вспомнить, как все вышло.
Немцы – противник такой, его и при последнем издыхании шапками не закидаешь!
