Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Книга 3
Потом она увидела другое лицо, лицо с непреклонным взглядом зеленых глаз, и услышала голос, который отвердел силой уважения к фактам. Он говорил ей: «Ты должна пройти через все это, услышать все: о каждом крушении, о каждом неприбывшем поезде… Здесь не допускают никакой подмены реальности». Она сидела неподвижно, не видя и не слыша ничего вокруг, ощущая только огромную, неизбывную боль, пока не услышала привычный крик о помощи, который действовал на нее как наркотик, заглушавший все ощущения, кроме стремления действовать:
– Мисс Таггарт! Мы не знаем, что делать! – Этот призыв распрямлял ее, как пружину, и она бросалась в бой.
Двадцать шестого января газеты сообщили: «Народная Республика Гватемала отклонила просьбу Соединенных Штатов о предоставлении взаймы тысячи тонн стали».
В ночь на третье февраля молодой пилот летел по привычному маршруту еженедельным рейсом из Далласа в Нью-Йорк. За Филадельфией, в пустынном ночном небе, там, где ориентиром ему обычно служило зарево заводов Реардэна, которое ободряло его в слепом полете и являлось живым маяком не уснувшей во тьме земли, он увидел заметенную снегом пустыню, белую, как саван, из-под которого кое-где торчали горные пики и кратеры, напоминающие лунный пейзаж. На следующее утро молодой пилот уволился.
Сквозь мрак промерзших ночей над умирающими городами, стучась без отклика в мертвые окна домов, наталкиваясь на каменные стены, взмывая над крышами опустевших зданий и остовами руин, летела к звездам, взывая к холодному мерцанию их огней, бесконечно повторяемая мольба: «Вы слышите нас, Джон Галт? Слышите?»
– Мисс Таггарт, мы не знаем, что делать, – сказал мистер Томпсон; он пригласил ее к себе посоветоваться во время одного из своих кратких наездов в Нью-Йорк. – Мы готовы уступить во всем, принять его условия, передать ему бразды правления. Но как его найти? Где он?
– Это уже в третий раз, – ответила она, перекрыв вы ход эмоциям и в голосе, и во взгляде, – Мне неизвестно, где он. Почему вы решили, что я знаю?
– Просто так, я всюду пытаюсь узнать… Спросил на всякий случай… Подумал, а может быть, вы подскажете, где и как искать.
Я не знаю.
Видите ли, мы даже на коротких волнах не можем объявить, что готовы сдаться. Могут услышать люди. Но если вы можете как-то связаться с ним, дайте ему знать, что мы готовы уступить во всем, поставить крест на нашей политике и делать все, как он скажет…
Повторяю, я не знаю.
Если бы он согласился на встречу, простую встречу, которая его ни к чему не обязывает… Ведь это возможно, не так ли? Мы готовы отдать в его руки всю экономику, пусть только скажет, где, когда, как. Если бы он подал нам знак, как-то дал понять… если бы дал понять… если бы отклик нулся… Почему он не отвечает?
Вы слышали, что он сказал.
Но что нам делать? Не можем же мы просто бросить все и оставить страну вообще без правительства. Меня в дрожь бросает от одной мысли об этом. Учитывая, какие социальные слои и силы сейчас распоясались… Вы же понимаете, мисс Таггарт, я могу как-то сдерживать их, а иначе начали бы убивать и грабить средь бела дня. Не понимаю, что вселилось в людей, но в них, кажется, не осталось ничего человеческого. В такое время мы не можем уйти. Мы не можем ни уйти, ни управлять страной. Что нам делать, мисс Таггарт?
Начните сворачивать управление.
Простите?
Начните отмену налогов, ослабьте регулирование.
О нет, нет, нет! Об этом не может быть и речи!
У кого не может быть и речи?
Я имею в виду, сейчас нельзя, мисс Таггарт, сейчас не время. Страна не созрела для этого. Лично я с вами согласен. Я сторонник свободы, мисс Таггарт. Мне власть не нужна, но тут особый случай. Люди не доросли до свободы. Они нуждаются в сильной руке. Мы не можем позволить себе идеалистическую теорию, которая…
Тогда не спрашивайте меня, что делать, – сказала она и поднялась.
Но, мисс Таггарт…
Я пришла сюда не для того, чтобы спорить. Она уже была у двери, когда он вздохнул и сказал:
Надеюсь, он еще жив. Она остановилась.
Надеюсь, они ничего не натворили. Прошла минута, прежде чем она смогла говорить.
– Кто они? – Ценой огромного усилия она удержалась, чтобы не выкрикнуть это слово.
Он пожал плечами и, разведя руками, опустил их в жесте беспомощности.
– Я теряю контроль над своими людьми. Трудно ска зать, что они могут выкинуть. Есть такая клика – группировка Ферриса – Лоусона – Мейгса. Уже больше года они требуют от меня более жестких мер. Закрутить гайки – вот что им надо. Если начистоту, то им хочется ввести террор, смертную казнь за преступления против общества, за критику, казни всех несогласных, диссидентов и тому подобного. Они рассуждают так: если люди не хотят сотрудничать, не хотят действовать в интересах общества добровольно, надо их заставить. Ничто не заставит нашу систему работать, кроме террора, говорят они. Возможно, они и правы, если учесть, как обстоят дела. Но Висли против методов сильной руки, Висли человек миролюбивый, либерал, как и я. Мы стараемся сдерживать людей Ферриса, но… Они, надо знать, настроены против любых уступок Джону Галту. Они не хотят, чтобы мы установили с ним контакт, они против его поисков. Они способны на все. Если они первыми обнаружат его… трудно даже представить, что они с ним сделают. Вот что меня беспокоит. Почему он не отвечает? Почему от него до сих пор нет никаких вестей? А что, если они обнаружили и убили его? Всякое можно предположить… Вот я и решил, что вы можете что-то предложить, что вам известно, жив ли он… – Он закончил с вопроси тельной интонацией.
Вся ее энергия ушла на то, чтобы побороть волну ужаса, которая разлила слабость по телу, унять дрожь в коленях и голосе. Ее хватило только на то, чтобы сказать:
– Нет, я не знаю, – и твердой походкой выйти из комнаты.
* * *
Зайдя за покосившийся овощной ларек, Дэгни украдкой оглянулась, осмотрев улицу позади себя: ее разбивали на освещенные островки редкие фонари, первый островок оккупировал ломбард, второй – пивная, самый дальний – церковь, а в промежутках – темные провалы. На тротуарах ни души. Улица казалась безлюдной, но кто знает?
Дэгни повернула за угол, шаги гулко раздавались в тишине; она шла, намеренно не скрываясь; потом резко остановилась и прислушалась. Вокруг стояла тишина; казалось, сердце стучало в груди, заглушая отдаленный шум транспорта, слабо доносившийся со стороны Ист-Ривер. Шагов позади она не слышала. Дэгни передернула плечами, то ли от холода, то ли от сомнения, и быстро зашагала дальше. Из какого-то темного закутка ржавые часы хрипло пробили четыре раза.
Страх преследования не воспринимался ею как реальность, теперь никакой страх не воспринимался ею как реальность. Она не могла понять, откуда шло ощущение легкости в теле – от напряжения или от раскованности. Мышцы так собрались в единое целое, что, казалось, все ее существо свелось к одному – движению, стремительному и целенаправленному. Сознание удивительным образом рассредоточилось, оно уже не руководило телом, тело действовало автоматически, по жесткой, не подвергаемой сомнению программе. Если бы нагая летящая пуля могла чувствовать, она ощущала бы то же самое – движение и цель, ничего больше, подумала Дэгни, но мысль эта была какой-то туманной, отдаленной, да и сама она казалась себе нереальной, только слово «нагая» зацепило сознание: нагая – лишенная всех забот, кроме цели… устремленная к номеру триста шестьдесят семь, адрес дома на набережной Ист-Ривер, который она все время повторяла про себя, адрес, о котором так долго запрещала себе думать.
Тройка, шестерка, семерка, думала она, высматривая впереди, среди угловатых жилых домов, пока невидимое строение, тройка, шестерка, семерка… там живет он, если вообще живет… Ее спокойствие, отрешенность и уверенная походка проистекали из того, что она ясно сознавала: дальше с этим «если» она жить не может.
С этим «если» она жила уже десять дней; вечера и ночи связались в нескончаемую цепь, и в конце ее оказалась сегодняшняя ночь. В силе, которая сейчас направляла ее шаги, был отзвук долгих, упорных поисков в тоннелях терминала, где она часами высматривала его вечер за вечером среди рабочих. Она побывала во всех переходах, мастерских, на платформах и переплетениях заброшенных путей, ни о чем не расспрашивая и не объясняя причину своего появления. Она не испытывала в этих ежедневных походах ни страха, ни надежды, ее вело чувство отчаяния и верности, почти переходящее в гордость. Ощущение гордости появлялось в те моменты, когда где-нибудь в подземном переходе она вдруг останавливалась, потому что в ее сознании всплывали вне прямой связи с чем-либо слова: «А ведь это моя дорога, моя жизнь». Это бывало, когда своды у нее над головой содрогались от грохота колес проходящего поезда. Тогда все, что не осуществилось, что было отложено, но оставалось в душе, сжимало горло и душило слезами. Это моя жизнь, думала она, это моя любовь – и мысли ее уносились к человеку, который, может быть, находится где-то здесь, в тоннелях станции.
